— Добрый вечер! — произнёс вошедший ровным голосом.

Положил на столик небольшую коробку конфет, раздвинув ею пластиковые коробки с МПСовским «дорожным набором»: бутербродики, булочка, пакетики с чаем и кофе, специи в одноразовых упаковочках.

— В ресторане оказался рахат-лукум. Не удержался, взял к чаю. Компанию составите?

— С удовольствием, — отозвался Андрей Ильич. Чаю, горячего и терпкого, и непременно в прикуску с лукумом почему-то вдруг захотелось зверски. Наверное, организм требовал разбавить перебродившее внутри спиртное и вымыть изо рта перегарный привкус.

— Вот и прекрасно.

Попутчик сел на свой диванчик, отодвинув в сторонку газету. Свет бокового светильника упал ему на лицо.

— Молодые люди, которые внесли ваши вещи, попросили меня на минутку выйти из купе, — непринуждённым тоном сообщил попутчик. — Вот я и отправился в ресторан. Извлёк удовольствие из необходимости.

Под пальцами попутчика хрустнула плёнка на коробке.

Злобин чуть прищурил глаза и хищно потянул носом. Больше ничем вскипевшую внутри злобу не выдал.

«Мог Колосов сунуть аппаратуру в купе? — спросил он себя. — Мог, потому что дурак. И чем-то очень напуган. Дурак, потому что девяносто процентов записи составит стук колёс и мой храп. Напуган так, что согласен на десять процентов любого трёпа, лишь бы иметь данные для анализа. Теоретически это не трудно, сунуть диктофон, а в Москве незаметно изъять из купе. Или они пишут из соседнего купе? Всё может быть… Включая мелкую пакость с девочкой или пьяным мордобоем».

Злобин не без злорадства вспомнил, что все рабочие записи ещё утром отправил спецкурьером в Москву. Прямо из-под носа Колосова, так, что тот и не заметил.

— Давайте знакомиться? Максим Владимирович, — представился сосед.

— Андрей Ильич. — Злобин решил, что фамилию называть нет необходимости.

Они прощупали друг друга взглядами. Кожу у Максима Владимировича покрывал лёгкий естественный загар, волосы на висках слегка выгорели на солнце.

— Из отпуска возвращаетесь? — спросил Злобин.

Максим Владимирович молча кивнул. В глазах прыгали весёлые бесенята.

Отпускная тема оказалось быстро исчерпанной, а в молчанку играть не хотелось. Сон же, как рукой сняло.

— Я, извините, вашу газету брал.

— Ничего страшного, — быстро отреагировал Максим Владимирович. — И ценного, кстати, ничего в ней нет. Одна интересная статья на восемь полос, забитых всякой ерундой.

Он ещё дальше отодвинул от себя газету. Указательный палец при этом лёг как раз на заголовок той статьи, что вызвала раздражение у Андрея Ильича.

— И что вы об этом думаете? — спросил он.

— Вы о продолжении сериала «Бандитский Петербург»? — улыбнулся Максим Владимирович. — Как новость — ничтожна. Ибо ожидаема. Что нового в том, что авторитеты умирают не своей смертью? В конце концов, это производственный риск их профессии. Но отрадна одна маленькая деталь.

Он выдержал паузу, ладони погладили покрывало.

— И какая? — не удержался Андрей Ильич.

— Покаяние перед смертью, — ответил Максим Владимирович.

Андрей Ильич посмотрел в его смеющиеся глаза и покачал головой.

— Не понял?

— А вы вспомните «Капитанскую дочку». Как казнили Емельяна Пугачёва? Две свечи в руки, поклон на четыре стороны света, и «прости меня, народ православный». И уж потом голову отрубили. Это наши реалии, но и в Европе Инквизиция требовала покаяния. Жиль де Ре[15],по сравнению с которым Чикатило — мелкий пакостник, каялся так, что весь город, по которому его вели на эшафот, прослезился. Правда, правда, хроники не врут! Сам плакал и слезу выжимал у горожан. Думаю, даже палач прослезился. Что не помешало отрубить буйную головушку тому, кто не просто истязал понравившихся ему мальчиков, но даже украшал изголовье кровати головами наиболее полюбившихся.

Андрей Ильич передёрнулся.

— Четвертовать таких надо, и всё!

Максим Владимирович кивнул. Вскинул указательный палец.

— Только одно «но». Не только со следствием и судом, но и с покаянием. Обязательно публичным! Перед народом и «братвой». А не как нынче, перед узким кругом лиц, большая часть из которых профессионалы карательной системы и ни в грош не ставят признание вины преступником. Для них же оно лишь проформа, облегчающая предъявление обвинения и вынесение приговора. Ведь так?

Теперь кивнул Андрей Ильич. Уж он то никогда не верил ни в добровольное признание вины, ни в искренность раскаяния. Зато добровольное признание вины, пусть и выбитое вместе с зубами, значительно облегчало всем жизнь и позволяло соблюсти закон, хотя бы в части, касаемой сроков следствия.

— И вы согласны, что преступник обязан страдать весь отмеренный ему срок заключения, чтобы хоть как-то искупить вину? — спросил Максим Владимирович.

— Естественно! И чем качественнее он страдает…

— Тем меньше толку, — закончил за Злобина Максим Владимирович. — Потому что цель страдания, если смотреть с религиозной точки зрения, есть покаяние. После чего и только в результате чего душа открывается Богу. А лишённое сакрального смысла страдание есть пытка, только озлобляющая душу и истязающее тело. В результате на волю выходят моральные и физические уроды. И всё возвращается на круги своя. Андрей Ильич, социальная значимость кары без очистки души преступника ничтожна, это же очевидно. В этом легко убедиться, стоит просмотреть такую вот газетку.

— И что, прикажете за каждым душегубом ходить с крестом и платочком для соплей?

Максим Владимирович повёл в воздухе раскрытой ладонью, словно отстраняясь от мутного облака агрессии, выстрелившего из Андрея Ильича.

— А вы перечитайте «Преступление и наказание», Андрей Ильич. Их Фрейд нашему Достоевскому в подмётки не годится, что, впрочем, признают все заслуживающие уважения профессионалы. Это вам не голливудский боевичок, где хапнули миллион, навалив два десятка трупов, всё шито-крыто, всё в шоколаде и никаких мук совести. Тут, всего-то, старушку студент зарубил. Сюжетик, вроде бы, для такой вот газетки. Тварь дрожащая погибла от дрожащей руки бог весть что из себя возомнившего ничтожества. А какие девятые валы чувств, какие бездны страдания, какие адовы муки! Такой сеанс психоанализа, такое копание в гнойниках души, ого-го!