Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рыжий передохнул, успокоился, сел.
— Мил-человек, со старшими так не шутят. Выкинь эту бумажку.
Голос его был мягкий, просительный. Он все еще надеялся, что передумает бухгалтер, и останутся в ящике его стола весомые пачки облигаций…
Таутан между тем раздумывал. Он намеревался ошеломить заведующего, заполучить расписку и взвалить, таким образом, всю ответственность на него. Ничего, шея толстая — выдержит. Однако вон как повернулось! Этот рохля даже двумя тысячами не соблазнился. Старая сова, хочет его с толку сбить, все планы спутать. Вот уж нет думал. Может, его следует припугнуть, поприжать, а?
— Аксакал, не валяйте дурака! Подпишите скорее, не то…
— Не то, что?!
— Шум подниму. Скажу: взятку требовал…
Таутан тут же почувствовал, как неубедительно, даже жалко прозвучал сейчас его голос. Ему стало мгновенно ясно, что напрасно он грозится, что в яму, которую рыл для другого, сам вот-вот свалится. Холодный пот прошиб его. Пока не поздно, нужно повернуть все в шутку. Но шутка не получилась. Неожиданно для самого себя Таутан ляпнул:
— Если две тысячи тебе мало, бери еще столько же! Только дай расписку, рыжая собака!
И как это у него вырвалось — хоть убей, не помнит. Наверное, от досады. Или растерянности.
Заведующий опешил, задохнулся, начал хватать ртом воздух. Глаза налились кровью, страшно выкатились. Он не мог вымолвить ни слова… Наконец, судорожно выдернул ящик и начал одну за другой швырять пачки облигаций на стол. У бухгалтера встопорщилась щетина на лице, нос странно покосился набок.
— Ах ты, щенок, прохвост! Сгинь с моих глаз, пока я не вытряс поганую твою душу!.. — взревел заведующий, дрожа всем своим рыхлым телом и грозно надвигаясь на Таутана.
Таутан, схватив черный мешок, выскользнул за дверь.
День по-весеннему ласков. Под корявыми кустами густо выбилась нежная мурава. Джида и тальник украсилась зелеными листьями и, охваченные молодой истомой, дремали. Воздух был вязкий, хмельной. В многоголосый птичий гомон, который стоял над степью, вплетаются и безумолчное и ликующее пение жаворонка в вышине, и надрывное кукование кукушки, и стрекотание суетливой сороки, и карканье старой ворчуньи-вороны. Много птиц в степи весной. По лощинам и ложбинам, которыми вдоль и поперек изрезана степь, текут звонкие ручьи. Запах зелени перемешался с гарью: где-то сжигают прошлогоднюю нескошенную траву. По небу плывут перистые облака.
В овраге, густо поросшем кустами, лежит, подстелив шинель, Таутан и смачно поплевывает по сторонам. За губой его заложен насыбай. Неподалеку, волоча чембур, пасется вороной. Над ним вьется мошка, и вороной отгоняет ее, лениво постегивая себя длинным, струящимся хвостом по крутым бокам.
Рядом с Таутаном бугрится черный мешок. Он изредка поглаживает его мохнатый бок и время от времени поглядывает в сторону районного центра. Все нутро главного бухгалтера колхоза Байсун горит огнем злости и досады. Он до сих пор не может прийти в себя, и мысли разбегаются во все стороны, точно мыши. Как назло, все вокруг цветет, сияет, радуется весне, а Таутану от всей этой благодати ничуть не легче. Черный дым раздирает, распирает его узкую, тощую грудь… Едкий, удушливый дым… Как он мог так опростоволоситься?! Потащился, дурень, с мешком облигаций в кассу. Как над желторотым юнцом посмеялась над ним судьба. Не иначе, как сам дьявол сбил его в ясный день с пути. Хорошо еще, что этот проклятый рыжий не передал его милиции. Уберег от беды всевышний. Да проку-то! Теперь есть свидетель, посвященный в его тайну. Хранил бы свое сокровище по-прежнему в овраге Жидели — и никаких бы забот и тревог. Переждал бы несколько годочков, а потом потихоньку, понемногу извлекал бы на свет божий свое богатство. Небось не сгнил бы черный мешок. А теперь его и не спрячешь на прежнем месте. Разве можно сейчас людям верить? Он, Таутан, никогда никому ни в чём не доверял. Доверчивого непременно какой-нибудь жулик облапошит. В этом Таутан совершенно убежден. Еще в школе, помнится, он покорно выслушивал советы и назидания родителей и учителей, потому что чувствовал: взрослым нравятся покорные и послушные. Он кивал головой, поддакивал, охотно соглашался, но в душе только усмехался. Он очень скоро сообразил, что послушание оборачивается определенной выгодой. Успехами в учебе он не выделялся, однако, умел держаться на виду и слыл активным, прилежным мальчиком…
Сумбур царил сегодня в голове главного бухгалтера. Непонятное беспокойство овладело им. Вокруг курилась подсыхающая весенняя степь. В легком мареве плыл разморенный воздух. Солнце поднялось высоко и будто широким теплым языком лизало его голую шею и затылок. Он покусывал, пожевывал кончик обвислых усов. Может, от насыбая рябит в глазах и кружится голова? Зеленый табак, если его часто закладывать за губу, действует, как дурман, и обволакивает мозги. Рыжий так его расстроил, что Таутан всю дорогу то и дело вытаскивал из кармана пузырек с запашистым зельем.
Да-а… Не везет что-то. Конечно, кое-кто считает, что раз он главный бухгалтер колхоза, то немало ему перепадает из общей кормушки. Черта с два! Так и позволит Сейтназар запускать руку в колхозный карман. Этот дьявол днем и ночью не спускает с тебя глаз. Когда-то председатель сам был бухгалтером в этом колхозе. И дело свое знал крепко. Ни одна копейка от него не улизнет. Если заметит липу, ни за что документ не подпишет. Это он научил Таутана бухгалтерскому делу. Не поймешь, что за человек этот Сейтназар. То ли совершенно безразличен к личным радостям и благам, то ли просто хитер и не поддается на мелкие соблазны. Может, у него такая статья дохода, о которой бухгалтер и не догадывается?
Таутан не смог долго учиться, как некоторые. Да, собственно, и желания особого не было. А теперь видел: тот, кто учился — преуспевал. Помнится, был у них учитель географии. Почему-то невзлюбил он Таутана: придирался, насмехался по всякому поводу. Как-то даже выступил против избрания Таутана в совет дружины. Какая причина? "Мне не нравятся глаза Мангазина", — заявил учитель. (На себя бы лучше посмотрел!) Директором школы был один из дальних родственников. Естественно, он оскорбился: "Ну, и
