родов Конрат и Кипчак. Родовые пережитки все еще существовали, хотя об этом позорном явлении писали и местные газеты, и часто говорили лекторы. Разумеется, никаких стычек, неурядиц на этой почве не происходило. Новое время, новый быт уже достаточно изменили сознание людей. Однако любители подшутить, посмеяться, позубоскалить над "чужеродными" не перевелись. Скользкие шутки, не совсем безобидные намеки, задевающие родовую честь, нет-нет да срывались с насмешливых уст. Особенно заметно это становилось на больших сборищах. Тут каждый стремился верховодить, каждый особенно ревностно оберегал мнимую честь своего рода. Руководитель, крупный специалист, работающий среди казахов, должен был учитывать подобные обычаи и нравы — осколки недавнего прошлого. Старый большевик, познавший и ссылки, и тюрьмы русского царизма, — Шушанян это хорошо понимал.

Уточнив направление будущего канала, мирабы вер-иулись в штаб. На открытие строительства съехались и председатели колхозов. Поближе к Шушаняну пристроился Сейтназар. Штаб расположился в просторной шестистворчатой юрте. Таких штабов на канале было пять. Главный находился в Чиили. Им руководил сам Шушанян.

Первым заговорил комиссар Ерназаров. Он сказал, что кто-то должен начать строительство, и поручить это можно любому джигиту из любого аула, ибо в конечном счете не так уж важно, кто первым ударит кетменем. Однако говорил он вяло, опустив голову. Видно, в душе сознавал, что слова его неубедительны и собравшимся здесь мирабам не понравятся.

Едва Ерназаров закончил речь, как с камчой в руке вскочил чернобородый из рода Конрат. Все насторожились, затаили дыхание. Однако чернобородый оказался умницей.

— Братья, — твердо сказал он, — всех нас привела сюда забота о благе. Речь идет не о каком-нибудь дележе между аулами или родами, а о деле всеобщем, можно сказать, всенародном. Поэтому почетное право начать строительство мы предоставляем джигитам из аула Байсун… Думаю, как верно тут сказал сын Ерназара, от этого никто не обеднеет. Не хана ведь выбираем…

Видно, чернобородый был в своем роду почтенным человеком: никто ему возражать не стал. Сейтназар от радости чуть приподнялся и гордо выпятил грудь. Крутой затылок налился краской. Начальство переглянулось: кто мог полагать, что все так просто решится? В юрте облегченно вздохнули, сразу поднялся одобрительный гул, некоторые потянулись к выходу. И тут опять поднялся чернобородый.

— Братья, — зычно начал чернобородый, — большое дело затеваем. Всенародное. Это верно. Но верно и то, что у каждого из нас есть малые дети. (Бекбаул вспомнил слова хромого Карла. Он сказал то же самое, когда у него просили повозку). И хотелось бы уяснить, что мы будем иметь за наш труд, за наш пот, за наши старания. А то разное говорят. Одни говорят, трудодни запишут, другие — будто товар дадут. Давайте с самого начала точно договоримся. Чтобы потом обид не было…

Чернобородому ответил Шушанян.

— Товарищи, в этом вопросе никаких тайн у нас нет. Председатели колхозов были информированы заранее. Средств, выделенных на строительство канала, не хватает, чтобы оплатить труд каждого. Оплату произведут колхозы по трудодням. Я думаю, обид тут не должно быть. Современное международное положение вам известно… На развитие индустрии, сами понимаете, требуются громадные средства. Вот так…

Заметив, что Шушанян как-то приуныл после этих слов и нахмурился, Бекбаул посмотрел на него с сочувствием и решил его каким-то образом поддержать, приободрить. Он робко кашлянул. В конце концов неудобно все время молчать. Он такой же мираб, как и все. А тут еще мысль мелькнула, что неплохо бы понравиться товарищу Шушаняну…

Сейтназар чувствовал себя сегодня на седьмом небе, весь сиял, а поняв, что его мираб намерен еще и выступить перед всем честным народом, радостно кивнул, дескать, давай валяй, не робей.

Бекбаул решительно вскинул голову, повернулся в сторону начальства:

— Шушеке!

В юрте грохнули. Бекбаул ничего не понял, растерянно оглянулся. Что он такое сказал? Чего тут все со смеху помирают? Дернул его черт за язык! Сидел бы да помалкивал. Ишь, заржали. Даже рта раскрыть не успел. И Сейтназар смущенно пригнулся, плешивую голову почесал.

Недоуменно поглядывал на хохотавших и товарищ Шушанян. В казахском языке он был не силен и не понимал, что всех рассмешило неуклюжее словечко "Шушеке" — производное от его фамилии, с которым обратился к нему молодой мираб. Начальник строительства вопросительно посмотрел на Ерназарова. Тот весь трясся от хохота и вытирал слезы.

— Ох… ох, ну и… ляпнул!..

— Кто?

— Да вон тот… Мираб колхоза Байсун… Хи-хи…

— Что же он сказал?

— Он назвал вас Шушеке…

— Ну и что?

Только теперь Бекбаул догадался, что случилось. Он побледнел и сел. Ерназаров, успокоившись, начал объяснять Шушаняну, каким образом он стал "Шушеке". Шушанян, однако, не рассмеялся.

— Ничего смешного, по-моему, не произошло. Человек не знал моего имени-отчества и назвал меня Шушеке. Что ж такого?! А зовут меня Ефим Аронович Шушанян.

Посмеялись в юрте от души. Начальник строительства повернулся к смущенному мирабу.

— Что вы хотели сказать, молодой человек?

У Бекбаула будто язык отнялся.

— Ну, ты что?! — подстегнул его Сейтназар. — Онемел, что ли?!

Бекбаул, не поднимая головы, невнятно пробубнил:

— Я… я… хотел сказать… можно ведь и без этой… ну, оплаты работать… Так сказать, для… народа.

— Что он говорит? — спросил Шушанян у Ерназа-рова.

Комиссар строительства складно перевел на русский язык бессвязную речь Бекбаула. Шушанян выслушал серьезно, снял очки. Все заметили, что у него усталое, глубокими морщинами изрезанное лицо.

— Нет, дорогой, о бесплатной работе не может быть и речи. Однако и золотые горы не сулим. По возможности честный труд ваш будет оплачен. И оценен. Вот так-то, друзья…

Простодушие и наивность мираба из колхоза Байсун почему-то понравились товарищу Шушаняну.

V

Вот так, нежданно-негаданно, прилетела к Бекбаулу ослепительная птица счастья. Яркая жар-птица, воспетая в песнях и легендах. Незаметный, неприметный сын старого кетменщика Альмухана, чью молодость сгубили баи и манапы, вырос вдруг в глазах людей и стал мирабом целого колхоза. Не было в их роду человека, заслужившего такую честь. Во всяком случае, никто из самых древних стариков всей округи такого не припомнит. Весь род их был такой: робкие, скромные трудяги, надеявшиеся на силу своих рук. И только. К почтенному Алеке никто никогда не приходил за советом, и если его уважали, так за то, что он был славный дехканин, честно отработавший свой век. Жил он тихо, мирно. Мелкие людские страсти его не касались. Сейчас он аксакал, однако, по-прежнему никому не досаждает старческими наставлениями. По складу характера Бекбаул весь пошел в отца. Просто жил, работал, послушно исполнял все, что ему приказывали. Так было до тридцати лет. А теперь… теперь он мираб, и в его подчинении сто человек. С ним теперь считается