Отныне ты — анонимный властелин мира, тот, против кого история бессильна, тот, кто уже не чувствует, как идет дождь, кто уже не видит, как наступает ночь.

Тебе известна лишь твоя собственная очевидность: очевидность твоей продолжающейся жизни, твоего дыхания, твоих шагов, твоего старения. Ты видишь, как приходят и уходят люди, как собираются и рассеиваются толпы и вещи. На крохотной витрине галантерейщика ты видишь карниз для штор, и твой взор внезапно останавливается; ты проходишь мимо: ты недостижим.

Встреча твоего глаза и подушки дает рождение горе, довольно покатому склону, четвертинке или, скорее, полукругу, который выделяется на переднем плане более темным, чем остальное пространство, тоном. Эта гора не интересна; она обычна. В настоящее время твой ум занят заданием, которое тебе, возможно, предстоит выполнить, но пока не удается определить конкретно; похоже, речь идет о задании, не представляющем особого значения и являющимся, быть может, не более чем поводом, возможностью проверить, известен ли тебе код; например, ты предполагаешь — и это сразу же проверяется, — что задание заключается в том, чтобы переместить ближе к себе большой палец или всю руку поверх подушки: но должен ли это сделать именно ты? Неужели место в иерархии и выслуга лет не избавляют тебя от этой повинности? Этот вопрос, разумеется, намного важнее, чем само задание, а ты не в состоянии на него ответить; ты не думал, что, столько времени спустя тебе придется отчитываться подобным образом. Впрочем, углубившись в размышления, ты отмечаешь, что проблема оказывается еще сложнее. Речь идет не о том, чтобы знать, должен ли ты, учитывая твой статус и твой стаж, перемещать свой большой палец, а скорее вот о чем: в любом случае рано или поздно тебе придется переместить свой палец, но сверху, если ты выслужился достаточно, снизу, если выслужился недостаточно, а у тебя, разумеется, нет ни малейшего понятия о своей выслуге, которая обычно кажется тебе значительной, хотя иногда представляется недостаточной. Быть может, этот вопрос задается тебе именно в тот момент, когда никто, даже самый беспристрастный судья, не может, ничем не рискуя, утверждать, достаточно или недостаточно ты выслужился?

Вопрос может задаваться и по поводу твоих ступней или ляжек. А впрочем, сам вопрос ничего не значит: на самом деле проблема заключается в контакте. В принципе, существует два типа контактов: близость между твоим телом и простыней — это касается левой ноги, правой ступни, правого предплечья, части живота, — которая является синтезом, осмозом, слиянием; и близость между твоим телом и самим тобой, там, где твоя плоть встречает твою плоть, там, где левая ступня лежит на правой ступне, там, где соприкасаются колени, там, где локоть упирается в живот: контакты второго типа — острые, теплые или холодные, а может, тепло-холодные. Разумеется, можно, почти ничем не рискуя, перевернуть все описание и заявить, что все — как раз наоборот: левая ступня лежит под правой, а правая нога — под левой.

Во всем этом яснее всего то, что ты не лежишь, чуть согнув ноги и обхватив руками подушку, ни на правом, ни на левом боку, а подвешен головой вниз, как летучая мышь во время спячки или перезревшая груша; ты в любой момент можешь упасть, что тебя, впрочем, не очень беспокоит, поскольку твоя голова прекрасно защищена подушкой, но все-таки обязывает избежать этой, пусть даже минимальной, опасности. Если ты переберешь известные тебе средства, то сразу поймешь, что ситуация намного сложнее, чем ты представлял себе сначала, хотя бы потому, что потеря горизонтальности редко благоприятствует засыпанию. Значит, тебе следует решиться упасть, даже если ты предвидишь, что это будет не очень приятно; никогда не знаешь, когда перестанешь падать, но самое главное — непонятно, как сделать так, чтобы начать падать; ты начинаешь падать только тогда, когда об этом не думаешь, а как ты можешь об этом не думать, если думаешь именно об этом? Об этом никто никогда всерьез не задумывался, хотя это довольно важно: должно быть, на эту тему существуют публикации, серьезные работы, которые позволили бы что-то сделать в подобных ситуациях, встречающихся намного чаще, чем может показаться.

Три четверти твоего тела нашли убежище в голове; твое сердце обосновалось в брови, где полностью акклиматизировалось и теперь бьется как нечто живое, хотя, быть может, бьется ненамного, на самую малость, быстрее. Тебе нужно призвать все свое тело, проверить целостность своих членов, органов, внутренностей, слизистых оболочек. Тебе хотелось бы выкинуть из головы все эти забивающие и отяжеляющие ее куски, и в то же самое время ты радуешься тому, что спас, как можно больше, поскольку все остальное потеряно, у тебя больше нет ног, нет рук, твоя икра полностью расплавилась.

Все усложняется: сначала тебе следовало бы убрать локоть и на освободившееся место переместить хотя бы часть живота, и так далее, до тех пор, пока ты не восстановишь себя в общих чертах. Но это ужасно трудно: одних деталей не хватает, других оказывается в два раза больше, третьи чрезмерно увеличились, четвертые предъявляют совершенно безумные территориальные претензии: твой локоть — еще больший локоть, чем когда-либо, ты уже забыл, что можно быть до такой степени локтем, а один ноготь занял место всей руки. И разумеется, именно такие моменты выбирают для истязаний палачи. Один запихивает тебе в рот пропитанную мелом губку, другой забивает твои уши ватой; несколько дровосеков устроились в твоих лобных пазухах, пиротехник прожигает тебе желудок, садисты-портные стискивают тебе ноги, напяливают на голову слишком тесную шляпу, впихивают тебя в слишком узкое пальто, душат тебя галстуком; трубочист с сообщником просунули в твою трахею канат с узлами и, несмотря на все свои, в общем-то похвальные, усилия, никак не могут ее оттуда вытащить.

Они приходят почти каждый раз. Ты их хорошо знаешь. Их присутствие тебя уже чуть ли не успокаивает. Если они здесь — значит, сон недалеко. Они тебя немного помучат, затем, притомившись, и оставят тебя в покое. Пусть они делают тебе больно, но от своей боли — как и от всех испытываемых ощущений, от всех приходящих мыслей, от всех получаемых впечатлений — ты полностью отстранен. Ты видишь себя, ничуть не удивляясь, удивленным, ничуть не поражаясь — пораженным, ничуть не страдая — страдающей жертвой. Ты ждешь, когда они успокоятся. Ты охотно отдаешь им любые органы. Ты издалека видишь, как они оспаривают твой живот, твой нос, твое горло, твои ноги.

Но часто, даже слишком часто, за этим кроется самая главная ловушка. И вот начинается наихудшее. Оно подступает медленно, неощутимо. Сначала все спокойно, слишком спокойно, нормально, слишком нормально. Но затем ты понимаешь, начинаешь с неумолимой уверенностью понимать, что потерял свое тело или, точнее, нет, ты видишь его, неподалеку, но понимаешь, что уже никогда до него не доберешься.

Ты превращаешься в глаз. Один огромный и неподвижный глаз, который видит все, и твое простертое тело, и самого тебя, рассматривающего и рассматриваемого, как если бы он полностью развернулся вокруг своей оси и молча взирал на тебя, на тебя и на твое нутро, нутро черное, пустое, мрачное, испуганное, беспомощное. Он тебя рассматривает и пригвождает. Ты не можешь выйти из поля своего зрения. Ты ничего не можешь сделать, ты не можешь себя избежать, избежать своего взгляда, ты не можешь и не сможешь никогда: даже если бы тебе удалось заснуть так глубоко, что никакой толчок, никакой призыв, никакой ожог не сумели бы тебя разбудить, все равно останется этот глаз, твой глаз, который никогда не закроется и никогда не заснет. Ты видишь себя, ты видишь, как ты себя видишь, ты смотришь, как ты на себя смотришь. Даже если бы ты проснулся, твое видение осталось бы идентичным, неизменным. Даже если бы тебе удалось прибавить себе тысячи, миллиарды век, сквозь них все равно на тебя смотрел бы этот глаз. Ты не спишь, и сон уже не придет. Ты не проснулся, и ты никогда не сможешь пробудиться. Ты не умер, но даже смерть не смогла бы тебя освободить.