верхней строке официальнейшим образом. — СУД ПО СЕМЕЙНЫМ ДЕЛАМ ОКРУГА ПРОВИДЕНС. ПО ДЕЛУ АННЫ ФИЦДЖЕРАЛЬД, ТАКЖЕ ИЗВЕСТНОЙ КАК ДЖЕЙН ДОУ[7].

ХОДАТАЙСТВО О МЕДИЦИНСКОЙ ЭМАНСИПАЦИИ».

«О черт!» — думаю я. Щеки у меня горят, сердце колотится. Чувствую себя, как в тот раз, когда директор прислал домой дисциплинарное уведомление, потому что я нарисовала на полях в тетради по математике карикатуру на миссис Тухей с огромной задницей. Нет, вычеркните это, на самом деле в миллион раз хуже.

Что в будущем она сама будет принимать все медицинские решения.

Что ее не будут принуждать к прохождению медицинских процедур, которые не в ее интересах и не идут ей на пользу.

Что от нее не потребуют проходить медицинские процедуры ради благополучия ее сестры Кейт.

Мама поднимает лицо и шепчет:

— Анна, что это такое?

У меня живот будто сжался в кулак. Вот оно! Я мотаю головой. Что ей сказать?

— Анна! — Она делает шаг ко мне.

За спиной у нее вскрикивает Кейт:

— Мама, ой, мама… больно, позови сестру!

Мать наполовину оборачивается к ней. Кейт лежит на боку, волосы свесились на лицо. Думаю, сквозь них она смотрит на меня, но точно сказать не могу.

— Мама-а, — стонет Кейт, — пожалуйста.

Мгновение родительница мечется между нами, как мыльный пузырь. Переводит взгляд с меня на Кейт и обратно.

Сестре больно, а я чувствую облегчение. Как это характеризует меня?

Последнее, что вижу, выбегая из комнаты: моя мать жмет и жмет на кнопку вызова помощи, как на взрыватель бомбы.

Прятаться в кафе, холле или в любом другом месте, где меня станут искать, бесполезно. Поэтому я поднимаюсь по лестнице на шестой этаж в родильное отделение. В холле только один телефон, и тот занят.

— Шесть фунтов одиннадцать унций, — говорит мужчина и улыбается так широко, что кажется, лицо у него лопнет. — Она прекрасна!

Делали ли так мои родители, когда я появилась на свет? Посылал ли мой отец сигналы дымом, пересчитывал ли пальчики у меня на руках и ногах, уверенный, что лучшего числа не найти во всей Вселенной? Целовала ли меня мама в макушку? Отказывалась ли передавать акушерке, чтобы меня вымыли? Или они спокойно оставили свое дитя в чужих руках, так как главный приз был запрятан между моим животом и плацентой?

Новоиспеченный отец наконец вешает трубку и смеется без всякой причины.

— Поздравляю, — говорю я, хотя на самом деле мне хочется сказать: забирай свою малышку и держи ее крепко, прицепи луну на край кроватки и напиши ее имя среди звезд, чтобы она никогда и ни за что не поступила с тобой так, как я со своими родителями.

Звоню Джессу и прошу забрать меня. Через двадцать минут он подъезжает к главному входу. Исполняющий обязанности шерифа Верн Стакхаус уже проинформирован о моем исчезновении и ждет у дверей, когда я выйду.

— Анна, твоя мама сильно беспокоится. Она вызвала твоего отца. И он поставил с ног на голову всю больницу.

Я делаю глубокий вдох.

— Тогда вы лучше сходите и скажите им, что со мной все в порядке, — говорю я и заскакиваю в машину к брату, который услужливо распахнул для меня дверцу.

Джесс отваливает от поребрика и закуривает, хотя мне доподлинно известно: он заверял маму, что бросил. Врубает музыку, постукивает ладонью по рулю. Только съехав с шоссе на повороте к Верхнему Дерби, мой братец выключает радио и сбавляет скорость.

— Ну что? Она взбесилась?

— Вызвала отца с работы.

В нашей семье считается страшным грехом отрывать отца от службы, так как она связана с экстренными вызовами по неотложным делам. Какие сравнимые с этим кризисы могут случиться у нас?

— В последний раз она вызывала отца с работы, когда Кейт поставили диагноз, — сообщает мне Джесс.

— Отлично. — Я складываю на груди руки. — Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Джесс молча улыбается, выпускает изо рта колечко дыма и говорит:

— Добро пожаловать на темную сторону, сестренка.

Они врываются в дом словно ураган. Кейт едва успевает взглянуть на меня, отец тут же отправляет ее наверх, в нашу комнату. Мама швыряет на полку сумочку, припечатывает сверху ключи от машины и топает ко мне.

— Хорошо, — говорит она, голос ее натянут, как струна, вот-вот сорвется. — В чем дело?

Я откашливаюсь:

— Я наняла адвоката.

— Понятно. — Мама берет переносной телефон и сует его мне в руки. — Теперь избавься от него.

Это требует невероятных усилий, но мне удается отрицательно помотать головой и поставить аппарат на диванную подушку.

— Анна, тогда помоги мне…

— Сара… — Голос отца ударом топора расщепляет нас, и мы обе, кружась в полете, отлетаем в стороны. — Думаю, нужно дать Анне шанс объясниться. Мы договорились, что дадим ей шанс объясниться, верно?

Я вжимаю голову в плечи:

— Все равно я не хочу ничего объяснять.

Это приводит маму в ярость.

— Знаешь, Анна, я тоже. На самом деле и Кейт. Но это не тот случай, когда у нас есть выбор.

Проблема в том, что у меня-то он есть. Вот почему я все это затеяла.

Мама стоит надо мной.

— Ты пошла к адвокату и наговорила ему, что все дело в тебе, но это не так. Все мы…

Отец крепко обнимает ее за плечи, затем присаживается передо мной на корточки, и я чувствую запах дыма. Папа тушил чей-то пожар и попал в самый разгар домашнего. За это мне стыдно, и только.

— Анна, милая, мы знаем, ты думаешь, что поступила так, как было нужно…

— Я так не считаю, — прерывает его мама.

Отец закрывает глаза.

— Сара! Черт побери, замолчи! — Потом он снова смотрит на меня. — Можем мы все обсудить втроем, без привлечения адвоката?

От его слов глаза у меня наполняются слезами. Но я знала, что без этого не обойдется. Поэтому поднимаю подбородок, а слезы — пусть текут.

— Папочка, я не могу.

— Ради бога, Анна, ты хоть понимаешь, какие будут последствия?! — восклицает мама.

Горло сжимается, как затвор объектива, так что и воздух, и объяснения должны пробираться по туннелю толщиной с булавку. «Я невидимка», — думаю я про себя и слишком поздно соображаю, что произнесла это вслух.

Мама замахивается с такой скоростью, что я не успеваю испугаться приближения удара. Она дает мне пощечину, и моя голова запрокидывается назад. На щеке горит отпечаток ее руки, он пятнает меня позором гораздо дольше, чем исчезает с лица. Знайте: у стыда пять пальцев.

Однажды, когда Кейт было восемь, а мне пять, мы подрались и решили, что больше не хотим жить в одной комнате.