внимания. — Я чувствую на себе ее взгляд, она смотрит на меня, как на некое доселе невиданное создание. — Может, нам взять ее куда-нибудь одну? Сходить в кино или за покупками, чтобы она не чувствовала себя брошенной. Пусть поймет, что ей не нужно совершать безумства, чтобы мы ее заметили. Как ты думаешь?

Отец медлит с ответом.

— Ну, — наконец произносит он, — может, это и не безумство.

Знаете, как в темноте тишина может давить на барабанные перепонки, оглушать? Именно это и происходит, так что я едва слышу ответ матери.

— Ради бога, Брайан… на чьей ты стороне?

На этот вопрос я могу ответить за него. Стороны есть всегда. Всегда есть победитель и проигравший. На каждого получающего что-то находится тот, кому приходится отдавать.

Через несколько секунд дверь закрывается, и свет из коридора, плясавший на потолке, гаснет. Моргая, я перекатываюсь на спину — и обнаруживаю маму, которая так и стоит рядом с моей кроватью.

— Мне показалась, ты ушла, — шепчу я.

Она садится в ногах моей постели, и я немного отодвигаюсь, но она кладет руку на мою икру, прежде чем я успеваю улизнуть дальше.

— О чем ты думаешь, Анна?

Живот у меня сжимается.

— Я думаю… я думаю, что вы должны меня ненавидеть.

Даже в темноте вижу блеск маминых глаз.

— Ох, Анна, — вздыхает она, — неужели ты не знаешь, как сильно я тебя люблю?

Мама протягивает ко мне руки, и я подползаю к ней, как маленькая, будто могу уместиться в ее объятиях. Утыкаюсь лицом в плечо. Чего мне хочется больше всего, так это повернуть время вспять. Стать ребенком, верившим, будто все, что говорит мама, на сто процентов правдиво, не вглядываясь в суть и не замечая в этой правде трещин толщиной в волосок.

Она прижимает меня к себе:

— Мы поговорим с судьей и все уладим. Мы можем все уладить.

Эти слова я всегда хотела услышать, а потому согласно киваю.

Сара

1990 год

Испытываешь какое-то неожиданное утешение, когда находишься на отделении онкологии в больнице, будто ты член какого-то клуба. Начиная с добродушного охранника на парковке, который интересуется, впервые ли мы сюда приехали, и заканчивая легионом детей, которые несут, зажав под мышкой, как плюшевых медвежат, тазики для рвоты, — все эти люди побывали здесь до нас, и их количество создает ощущение безопасности.

Мы поднимаемся в лифте на третий этаж, к кабинету доктора Харрисона Чанса. От одного имени мне становится дурно. Почему бы не доктор Виктор?

— Он опаздывает, — говорю я Брайану, в двадцатый раз бросая взгляд на наручные часы.

На подоконнике чахнет побуревший хлорофитум. Надеюсь, к людям доктор относится лучше.

Чтобы развлечь Кейт, а она начинает терять терпение, я надуваю латексную перчатку, получается шарик в форме петушиного гребня. Рядом с ящиком у раковины, где лежат перчатки, висит объявление, строго предупреждающее родителей, чтобы они не делали именно этого. Мы отбиваем шарик друг другу, играя в волейбол, пока не появляется доктор Чанс собственной персоной, извинениями за опоздание он себя не утруждает.

— Мистер и миссис Фицджеральд… — Врач, высокий и худой как палка, моргает голубыми глазами, увеличенными толстыми стеклами очков, губы поджаты; он ловит одной рукой наш импровизированный воздушный шарик и хмуро смотрит на него. — Ну, я вижу, тут есть проблема.

Мы с Брайаном переглядываемся. Неужели этот человек с холодным сердцем проведет нас через эту войну? Неужели он наш генерал, наш белый рыцарь? Не успеваем мы объясниться, как доктор Чанс берет маркер и рисует на латексе лицо, довершая изображение очками в проволочной оправе, как у него.

— Вот, — говорит он и отдает игрушку Кейт с улыбкой, которая совершенно меняет его.

Свою сестру Сюзанн я вижу раз или два в год. Она живет меньше чем в часе езды от нас и в нескольких тысячах миль философских убеждений.

Насколько я могу судить, Сюзанн платят уйму денег за то, что она помыкает людьми. Теоретически, она подготовилась к этой карьере на мне. Наш отец умер, когда стриг лужайку в свой сорок девятый день рождения. Мать так никогда и не оправилась от нежданного удара. Сюзанн была старше меня на десять лет и взяла на себя роль матери. Она проверяла, выполняю ли я домашние задания, заполнила анкеты для поступления в школу права и имела большие планы на мое будущее. Она была умная, красивая и за словом в карман не лезла, что бы ни происходило. Для любой катастрофической ситуации могла отыскать подходящее противоядие, все исправить, и это обеспечило ее успехи в работе. Она чувствовала себя одинаково комфортно и в комнате для заседаний совета директоров, и на пробежке вдоль берега реки Чарльз. Все, чем бы сестра ни занималась, казалось легким делом. Кто бы стал следовать такой ролевой модели?

Мой первый бунт — выход замуж за человека без высшего образования. Второй и третий — беременности. Полагаю, когда я не пожелала принять на себя роль новой Глории Оллред[8], сестра вполне обоснованно записала меня в категорию пропащих. А сама я до настоящего времени вполне оправданно себя к таковой не причисляла.

Не поймите меня неправильно, Сюзанн любит племянницу и племянника. Присылает им резные фигурки из Африки, ракушки с Бали, шоколадки из Швейцарии. Джесс хочет работать в таком же стеклянном кабинете, как у нее, когда вырастет.

— Все не могут быть такими, как тетя Занни, — говорю я ему, подразумевая, что это я не могу быть ею.

Не помню, кто из нас первым бросил перезванивать, если пропускал звонок, но так было проще. Ничего нет хуже тишины, тяжелыми бусинами нанизанной на нить слишком деликатного разговора. А потому мне потребовалась целая неделя, чтобы взяться за трубку телефона. Я набираю прямой номер.

— Линия Сюзанн Крофтон, — отвечает мужской голос.

— Да. — Я медлю. — С ней можно поговорить?

— Она на совещании.

— Пожалуйста… — Я набираю в грудь воздуха. — Пожалуйста, скажите ей, что звонит ее сестра.

Через мгновение мягкий свежий голос падает мне в ухо.

— Сара… Давно тебя не слышно.

Сюзанн — тот человек, к которому я кинулась, когда у меня начались первые месячные; который помогал мне собрать осколки разбитого первой любовью сердца; к ее руке я потянулась посреди ночи, если не могла вспомнить, на какую сторону зачесывал волосы наш отец или как звучал смех нашей матери. Не важно, кем она стала сейчас, до всего этого Сюзанн была моим самым верным другом.

— Занни, как ты? — спрашиваю я.

Через тридцать шесть часов после того, как Кейт поставили диагноз