Мимо Веронова прошла девушка в спортивной расстегнутой куртке и белой майке, под которой волновалась свободная, ничем не стесненная грудь. У девушки было смуглое, как у мулатки, лицо, черные вьющиеся волосы, сиреневые губы и яркие шальные глаза, которыми она скользнула по Веронову, маня его куда-то сквозь толпящийся люд. В ее руке был бокал с вином, и она сделала жест этой рукой в том же направлении, куда повели ее глаза. Веронов притворился, что этого не заметил и повернулся к поэтессе Лиле Воронецкой, которая писала стихи про арийцев и нибелунгов и побывала на Украине в частях, которые сражались в Донбассе с повстанцами.

– Ну как «Золото Рейна»? Как Зигфрид? Как Вагнер? – Веронов поклонился и внимательными, чуть смеющимися глазами оглядывал мужеподобное лицо поэтессы, тяжелый подбородок, мужскую солдатскую стрижку, коммуфлированную грубую куртку и брюки. Представлял, как в этом коммуфляже, посреди боевиков батальона «Азов» она читает свои стихи.

– Арийские мифы побуждают человека не бояться смерти, обращают его к величию, – сумрачно ответила Воронецкая. – Русский народ больше не верит в бессмертие, отвернулся от величия. А я отвернулась от русского народа. Я больше не русская. Я учу иврит, учу украинский. Я не хочу быть представительницей подлого трусливого народа, который отдал себя во власть еврейским банкирам и служит охранником в банках. Я сменила народ.

– Можно сменить пол, но как можно сменить народ? – спросил ее Веронов. – Твой народ будет преследовать тебя до предсмертного шепота, ибо ты перед смертью станешь шептать по-русски.

– Я перед смертью прочту на иврите мой стих, посвященный Моше Даяну, который купался в крови этих недочеловеков арабов.

– А как тебя принимали в батальоне «Азов»? Они не разглядели в тебе новую Ахматову и Цветаеву?

– Я читала им стихи на украинском на позициях, где артиллерия била по этим бандитам и недоноскам в Донбассе. Я сказала, что каждый убитый ими русский вызывает во мне восторг. И я попросила артиллеристов позволить мне выпустить снаряд по Донецку.

– Может быть, твой снаряд убил неизвестную тебе русскую поэтессу по другую сторону фронта?

– Я бы очень этого хотела. Мои стихи – это снаряды, которые я выпускаю в сторону народа-отщепенца, народа-предателя! Каждый русский, которого привозят в брезентовом мешке из Сирии или с Донбасса – премия за мои стихи! – Воронецкая резко повернулась к Веронову бритым затылком, и Веронову показалось, что от ее одежды пахнуло казармой и гарью.

В Веронова вцепился пробегавший мимо чернявый, похожий на колючку, публицист Меерович, посвятивший все свое творчество высмеиванию Президента. Он схватил пуговицу на сюртуке Веронова и стал сыпать мелкими смешками, мерцал бусинками фиолетовых глаз:

– Последний кремлевский анекдот. Президент летит в Алеппо принимать парад российских солдат-победителей. Одновременно решил испытать систему ГЛОНАСС в условиях Сирии. Прилетает. Строй бойцов. Он выходит; «Здравствуйте, товарищи грушники». А они в ответ: «Аллах Акбар!» Оказывается, ГЛОНАСС сдал сбой и привел его в расположение ИГИЛ. Смешно? – Меерович, хихикая, отцепился от Веронова и побежал дальше, чтобы колючкой прилипнуть к кому-нибудь другому и рассказать тот же самый анекдот.

Веронов снова увидел смуглую девушку, которая прошла совсем близко от него, опустив глаза и улыбаясь сиреневыми губами, и эта улыбка сиреневых губ предназначалась Веронову, и ее рука с бокалом показала куда-то в сторону, приглашая за собой Веронова. Но он снова сделал вид, что не увидел знак.

– Кто эта особа с сиреневыми губами, которая ходит кругами с бокалом вина? – спросил Веронов у модника, писавшего острые эссе в глянцевые журналы.

– Вы не знаете? Лариса Лебедь. Дочь крупного нефтяника из списка «Форбс». Живет в Европе, приезжает в Москву, чтобы устроить пару скандалов. Папа выкупает ее из полиции, и она, удовлетворенная, уезжает обратно в Европу. По-моему, она ищет повод устроить скандал. Держитесь от нее подальше.

Устроитель вечера, главный редактор издания, уже слегка подшофе, расплескивая из стакана виски, возгласил:

– А теперь, дорогие собратья, как всегда в традиции наших встреч прозвучат стихи. Сегодня их нам читает один из самых экстравагантных революционных поэтов Вениамин Кавалеров. Прошу тебя, Веня!

Гости расступились, не выпуская из рук бокалов и рюмок. В круг вышел невысокий изящный человек в черной рубахе, из выреза которой была видна худая, в стариковских складках, шея. Его лицо было высохшим, сморщенным, как плод, пролежавший долго на солнце. Седой бобрик, выбритые виски, рука с перстнем – все было модным, стильным, изысканным, словно над обликом поэта работал опытный стилист. Вениамин Кавалеров был эмигрантом, покинувшим советскую страну еще в семидесятые и многие годы прожившим в Париже. Там он сотрудничал с антисоветскими журналами и подвизался в богемных салонах. Там он воспринял стиль революционных студентов, философию Сартра и поэзию французского авангарда. Вернувшись в новую Россию, он продолжал исповедовать революционные идеи, участвовал в демонстрациях и создавал эстетику грядущей в России революции.

Теперь он стоял, окруженный литераторами, отчужденный от них едва ощутимым высокомерием, сознавая себя не столько поэтом, сколько провозвестником грядущих бурь.

Он поднял свою легкую руку с блеснувшим перстнем и стал читать:

Голос у Кавалерова был с клекотом, петушиный. Он своим чутким слухом угадывал больше других. Видел солнце задолго до того, как оно взойдет. Пророчествовал, пугал своим пророчеством неведающий суетный люд:

Веронов вдруг ясно ощутил невидимый вал времени, который надвигался. Еще не наступил, но уже стоял у горизонта темной стеной, готовый их накрыть.

Революция, которая их всех поглотит, распорядится с каждым по-своему. Те, кто сейчас дружелюбно чокается, мило улыбаясь, станут непримиримыми врагами, будут стрелять друг в друга. Благополучные и респектабельные наденут красные галифе, повесят на бедра кобуры со «Стечкиным», пойдут убивать тех, кто сейчас стоит рядом с ними и рассказывает забавные анекдоты. Та молодая дама в модной шелковой блузке, с бриллиантиками в ушах, станет проституткой в парижском борделе. А та, с милой родинкой на свежем лице, пойдет медсестрой в тифозный лазарет. Тот станет жестоким предводителем новой страны, а этот пойдет по этапу. И он, Веронов, еще не зная своей доли, чувствует трепет, ожидание этого грозного вала, который изменит всю его жизнь, даст ему новый образ, быть может, ужасный.

Веронов смотрел на изящного, хрупкого, как резная статуэтка, Кавалерова, на его бледную руку с перстнем, на стильный бобрик, и чувствовал беду его поэтических прозрений, которыми он выкликал бурю, тревожил неподвижное русское время, извлекал из него взрыв. И эта буря летела, морщила, рябила недвижную гладь, была готова ворваться ревущей жутью, сметая зыбкую жизнь. Кавалеров с окровавленной головой, с пробитым лбом лежал в овраге, расстрелявшие его конвоиры удалялись, забрасывая на плечи ремни автоматов, и в овраге зацветала черемуха.