– Нравится? – крикнула сквозь грохот Лариса Лебедь, успевая шарахнуться от злого рассерженного «мерседеса».

Бульвар запрудили машины, она истошно сигналила, а потом чудодейственным скачком перемахнула ограду и помчалась посреди деревьев, озаряя фарами шарахающихся людей, лихо избегая скамеек, и что-то мягкое шлепнуло по стеклу, то ли слетевшая с головы шляпа, то ли вырванная ветром из рук газета.

– Нравится? – снова крикнула она, когда они вернулись на проезжую часть и с бульвара, на красный свет, проскрежетав тормозами, свернули на Моросейку.

Веронов, сжатый, втиснутый в кресло, смотрел на нее, и она казалась ему сумасшедшей. Яростные глаза. Открытый, жарко дышащий рот. Среди сиреневых губ красный влажный язык. Руки бьют по рулю.

Это было безумное упоение, ожидание удара, смертельного хруста, последней вспышки. Веронов боялся ее окликнуть, не смел останавливать, ибо это могло привести к сбою чудовищного ритма, грозило крушением. Он только смотрел остекляневшими глазами, как мелькают фасады, валятся назад колокольни, проносятся красные огни светофоров. Навстречу шел троллейбус, и она мчалась ему в лоб, желая врезаться, протаранить, полыхая фарами. И только в последний момент отвернула, подрезала испуганную машину.

Они грохотали теперь по Садовой. Алая, пленительная, как губы красавицы, «альфа ромео» превратилась в свирепого хищника, который с ужасающим рыком рвал пространство, терзал другие машины, вылетал на встречную полосу, слепил огнями, предупреждал устрашающим ревом, непрерывным надсадным гудком. Веронов видел, как стрелка спидометра пересекает красную риску. В женщине рядом с ним горела смертельная страсть, дышала ярость, которую она переливала машине, и та была готова убить себя, расплющить в раскаленную красную кляксу.

Мимо, как миражи, проносились фасады, озаренное высотное здание, витрины, рекламы, брызгающие бриллиантами гирлянды, лунно-голубые колонны. Следом за ними уже выли патрульные сирены, истошно мигали фиолетовые вспышки. Они ускользали от погони. Лариса Лебедь оглядывалась на Веронова с безумным счастьем, с хохочущим оскалом зубов. Полицейская машина пристроилась сбоку, и металлический голос приказывал остановиться. Но «альфа» обошла машину, и было слышно, как что-то лязгнуло, заскрипело сзади, и голос умолк, прерванный ударом. Веронов вдруг ощутил счастливый провал в груди, упоение смертельными скоростями, приближение гибели, слом всех запретов: они рассыпались в прах, уступая безумной воле к смерти, воле к небытию, которое открывалось в душе, как заветная бездна.

Они свернули с Садовой, метнулись к театру Российской Армии, нырнули в пустынную улицу с чахоточными клиниками. Памятник Достоевскому мелькнул, озаренный, похожий на горящую свечу. Скользнули в темные переулки, под шлагбаум. Остановились у дома с фонарем, похожим на люстру. Лариса Лебедь небрежно бросила машину. Пошла, не оглядываясь на Веронова, к подъезду. Он шел следом, слыша, как тихо стонет сзади машина. За Ларисой Лебедь воздух светился, как ночное море, по которому прошел катер.

Они поднялись на лифте. Она отомкнула дверь, вошла в темную квартиру и по мере того, как шла по комнатам, зажигая свет, сбрасывала туфли, куртку, стягивала майку, роняла юбку, преступала через разбросанную одежду, голая, глянцевитая от пота. Направилась в ванную, и там, не прикрыв дверь, стояла под душем и Веронов видел ее поднятые локти, сильную грудь, блестящую спину, по которой бежала вода.

В постели она была душистая, влажная. Не давала обнять себя. Извивалась, как змея. Во время поцелуев больно кусала его. Нависала над ним и мчалась, как наездница, с криком, хохотом, без устали, закрыв глаза, словно продолжала недавнюю гонку, куда-то желая прорваться, испепелить плоть, превратиться в слепящую бестелесность. С последним вскриком, мучительным стоном, ослабела, упала рядом и лежала, как мертвая, неловко вывернув руку. Веронов смотрел на ее близкое плечо с красно-синим цветком татуировки.

– Они там все манекены. Из глины, из папье-маше, – тихо произнесла она.

– Кто манекены? – переспросил он.

– Все европейцы превратились в манекенов. Пустых и смешных. Их хочется толкнуть и разбить.

– Но ты выбрала Европу. Ты там живешь, тебе там нравится.

– Мне нравится, когда арабы в черных масках с «Калашниковым» врываются в синагоги и ночные клубы и опустошают там все обоймы. Мне нравится, когда выходец из Сенегала с фиолетовым лицом и кровавыми белками садится за руль грузовика и давит толпу манекенов в Ницце.

– Тебе нравятся террористы?

– А разве ты не террорист? Ты приходишь на собрание, где собрались манекены, и взрываешь их.

– Это искусство. Я художник.

– Террорист – великий художник. Он соскабливает своими взрывами и автоматными очередями пошлую обветшалую фреску и пишет другую, сочную, обрызганную кровью. Старое человечество, склеенное из глины и папье-маше, человечество неодушевленных манекенов, исчезает среди грохота и огня и возникает молодое человечество, орошенное живой кровью. Террористы делают надрез кесарева сечения, и появляется младенец, обрызганный кровью.

– Может быть, ты собираешься поехать в Сирию и примкнуть к ИГИЛ?

– Зачем мне Сирия? Скоро Россия превратится в сто тысяч Сирий. Мне место здесь.

– Ты что, веришь пророчествам Кавалерова? Ждешь новой русской революции?

– Она уже началась. Всмотрись в глаза людей. Среди тусклых, погасших, вдруг вспыхнет взгляд, в котором ненависть и восторг. В котором рушатся эти мерзкие дворцы, супермаркеты, золоченые храмы. Где горят города. Где на красных русских зорях мечутся бесчисленные стаи черных ворон, а в белых руках рублевских красавиц засияет вороненый ствол автомата.

– Кем ты будешь в этой русской революции?

– Мне примером служат те женщины, что в кожаных куртках и галифе расстреливали из наганов тучных банкиров, трусливых министров, дурных офицеров.

– Мне кажется, ты вполне готова для этой роли. Сегодняшняя гонка показала, что ты готова убить людей и убить себя. Ты всегда так водишь машину? Всегда гоняешь по дорожкам скверов на скорости двести в час?

– Я хочу на этой скорости ворваться в Кремль, в Троицкие ворота, пронзить его насквозь и вылететь на Красную площадь из Спасских ворот. Хочешь, промчимся вместе?

– Нас расстреляют на подходе к воротам.

– Ты не бойся смерти. Смерть – это то, что подают в конце жизни на сладкое. Хочешь меня убить?

Она повернулась к нему и смотрела темными, без белков, безумными глазами, в которых Веронов угадал ту исступленную сладость, которую сам испытывал, проваливаясь в смертельную бездну.

– Убей меня!

Веронов слушал ее, смотрел на сине-красный цветок на ее плече, на близкую грудь с темным соском, к которому она не давала ему прикоснуться. Испытывал нарастающую едкую неприязнь, не только к ней, но и ко всем, с кем повидался на сегодняшней вечеринке. К нарциссу Цесерскому, изнуренному старческим эротизмом. К извращенке Воронецкой, решившей перейти из одного народа в другой. К салонному революционеру Кавалерову, чья имитация воспета модными французскими журналами. И к этой пресыщенной дочке миллионера, которая из холеной Европы приезжает в Россию позабавиться среди обезумевших московских обывателей, как приезжают иностранцы поохотиться на экзотического русского зверя.