Они поднимаются в гору, красную от подножья к вершине, покрытую дикой клубникой. Подол ее белого платья в ягодном соке. Губы сладкие, розовые от клубники. На вершине горы разрушенная деревянная церковь, серо-серебряная, с рухнувшим куполом. Они достигают вершины, поднимаются на церковное крыльцо. И с горы открывается безбрежная даль, красные боры, синие озера, с высокой утиной стаей, с застывшим голубым облаком, из которого летит блестящий дождь. И вдруг – такой бесшумный удар света, такая любовь к ней, обожаемой, к пролетающим уткам, к дощатой разрушенной церкви, ко всей неоглядной дали, которую подарил ему Господь, и к Господу, незримому и любимому, к которому ввысь, в бесконечность, стремится его верящая душа, исполненная лучистого света.

Веронов сидел среди ночи в своей московской квартире и чувствовал, как по щекам текут слезы.

Наутро Веронов проснулся свежим, с легким сердцем, чувствуя освобождение от бремени. Он избавился от тяжкой обузы, от пагубной страсти, избавился от кабального договора, по которому терял свободу, превращал свое изящное легкомысленнее искусство в орудие чужой разрушительной воли. Эта внешняя, воздействующая на него воля была отвергнута. Бодрый, счастливый, он пользовался обретенной свободой. Монастырь за окном в летнем солнце был нежный, женственный, весь в кружевах, как волшебный цветок, от которого исходило сияние и чудное благоухание. Веронов поклонился монастырю, молитвенно, бессловесно, мимолетно подумав о маме, о былой невесте Вере Полуниной, испытав тихую светлую печаль.

Он принял душ и, к своей радости, убедился, что противная змея на груди исчезла, как исчезло недавнее помрачение. Пил кофе, отложив, не читая, газеты, слушая милую Анну Васильевну с ее стареющей красотой, розовыми пухлыми щеками и тонкими морщинками над верхней губой. Она казалась ему привлекательной, домашней, доброй, как и все в этот утренний час обретенной свободы.

– Уж вы на меня не сердитесь, Аркадий Петрович, что я вам скажу. Не будете сердиться?

– На вас невозможно сердиться, Анна Васильевна.

– Я хотела вам сказать. Аркадий Петрович, почему вы не женитесь? Вы такой видный, благородный. На вас, наверное, женщины заглядываются. Столько прекрасных одиноких женщин, которые украсили бы ваш дом. Вы состоятельный человек, вам можно содержать семью. Вам в пору иметь детей, чтобы они здесь бегали, шумели. А вы все один да один. А в одиночестве вам приходят всякие мысли, и вы, как мальчик, шалите. А если бы у вас была семья, была жена, вы бы свои силы, свой ум тратили бы совсем по-другому. На пользу семье, на пользу людям. Вам, Аркадий Петрович, в доме нужна женщина.

– Да у меня уже есть в доме женщина. Это вы, Анна Васильевна. Другой не нужно, – засмеялся Веронов, видя, как смущена Анна Васильевна, как она уже жалеет, что завела неделикатный разговор.

– А мой Степан Тимофеевич очень меня любил. Я с ним познакомилась, когда он был майором. И мы всегда были вместе. Он был в Афганистане, а я детей растила. Думала, если его убьют, от него дети останутся, дальше жить будут. Очень он меня любил и не обижал никогда, – Анна Васильевна всхлипнула, отвернулась, и Веронов смотрел, как она прикладывает к своим бледным синим глазам платок.

Его телефон лежал рядом на столе без звука. Иногда начинала трепетать слабая вспышка, кто-то звонил, но Веронов не откликался. Телефон тонкой трубочкой соединял его с внешним миром, и по этой трубочке в его умиротворенный дом мог проникнуть яд, наполнить солнечные комнаты мертвенной мглой, как затмевает солнце пепел далекого взорвавшегося вулкана.

Веронов чувствовал, что в глубине телефона существует черная точка. И в этой точке таится взрыв чудовищной силы. От этого взрыва разомкнется пространство, сгорит время, разверзнется бездна, в которую упадет его обезумевшая душа. И он старался не смотреть на телефон, не отзывался на настойчивые мерцания.

Из телефона дул едва ощутимый сквознячок, словно в нем открылась малая скважина, ведущая в непомерную тьму, где дуют жуткие ветры, гуляют смертоносные вихри, грохочут камнепады. Но из скважины долетал едва ощутимый сквознячок, лизал ему лоб. Было впечатление, что черная точка из телефона переместилась на лоб, и блуждает, как метина прицела.

Скважина засасывала его. Казалось, к его шее, к артерии прилепилась тонкая щупальца, прикрепилась малая присоска и сосет его кровь, вбрасывая темные струйки яда. Он был отравлен, это отравление проявлялось, как нарастающий голод, потребность в той пьянящей сладости, которую он испытывал в своих прежних падениях в бездну. Каждая клеточка требовала утоления, умоляла насытить ее, напитать пьяной отравой. И он мучился, содрогался, как мучается наркоман в поисках шприца.

Он чувствовал, как в нем шевелится живое инородное тело. Он был беременен. В нем разрастался страшный эмбрион, который требовал пищи, яростно трясся, беззвучно орал. И видя, как трепещет в телефоне бледная вспышка, слыша утробный крик невидимого эмбриона, Веронов взял телефон.

– Аркадий Петрович? Это вас беспокоят из Музея Российской армии. Ваш телефон дал нам Илья Фернандович Янгес, член общественного совета.

– Что вам угодно?

– Илья Фернандович рекомендовал вас как видного общественного деятеля и замечательного оратора. Мы открываем в Подмосковье, в селе Петрищево, обновленный музей Зои Космодемьянской. И хотели бы просить вас выступить на митинге в честь открытия музея. Сейчас, вы знаете, участились нападки определенных людей на героев Великой Отечественной войны. Вы сможете выступить на митинге?

– Дайте мне подумать, – сдавленно ответил Веронов, слыша утробный рык. – Перезвоню через десять минут.

Он испытывал вожделение. Война и Победа были лакомством, на которое желал наброситься утробный зверь. Терзать, хрипеть, поливать ядовитой слюной, слыша бесчисленные стенания, видя, как содрогаются кости в братских могилах, как обессиленно сникают ветераны, как меркнет сияние военных парадов, как линяет красный цвет победных знамен и поминальное шествие Бессмертного полка тает и гаснет, теряя таинственную мощь воскрешения.

У него появлялся повод сокрушить незыблемую святыню, исторгнуть из миллионов сердец стон и рыдания, вкусить несравненную сладость осквернения, которое породит разрушительный вихрь и тот сметет последний оплот государства. Повалятся кремлевские башни, в ужасе разбегутся войска, и обезумевший народ начнет свою кромешную бойню.

Его удерживала мысль, что среди братских могил есть одна, в Сталинградской степи, где лежит его дед, молодой лейтенант – пулеметчик, добровольцем ушедший на фронт. Смертью своей он продлил слабую струйку рода, текущую через его, Веронова, жизнь. В юности, когда душа была исполнена родовых мечтаний, поисков сокровенных истоков Веронов собирался поехать в Сталинградскую степь и отыскать могилу деда. Положить на нее цветы, почитать стихи, которые хранились в тонких книжицах из дедовской библиотеки, чтобы дед из своей могилы услышал вещие звуки. Но так и не поехал, все откладывал на потом таинственное родовое свидание.