И понятно это вполне!

Самим стрелять нельзя — далеко еще. Остается лежать, делать маленькие перебежки и снова лежать бездеятельно и томительно!

И ждать, что вот-вот из одного такого дымного, неясных очертаний облачка, что с гулким и звенящим: «Бам-м-м!» остановилось над головой, пролетит неслышно и незримо смерть и застанет лежащего еще не выстрелившим ни разу.

И это сознание тяготило так же, как и ожидание пули в спину при проходе селения.

И когда после двух часов едва заметных бросков вперед и вперед, и после непрерывного гула и скрежета горячих шрапнелей, в этот нервирующий и пугающий невольно грохот влился методически спокойный (и, говоря откровенно, тоже жутковатый) треск пулеметов на нашем правом фланге, многие крестились и вздыхали полно и свободно, широкой грудью.

— Ну, слава Богу, вылежали-таки… Доползли! Теперь и нам дело будет.

И с деловитой нежностью спускали поставленные на предохранительный взвод курки.

А через полчаса артиллерийские выстрелы уже не нервировали. Было не до них. Нужно было стрелять, и чувство зверя и охотника вместе пересиливало инстинкт самосохранения и заставляло бешеными бросками двигаться все вперед и вперед, туда, где в глубоких окопах копошились острые кончики, затянутых в хаки касок и слышалась уже ясно (так было близко) ожесточенная ругань немецких офицеров, бранью вливавших воинский дух в своих волнующихся в ожидании наших штыков солдат.

Трус я или нет? Как я выдержу первый бой?

Вот мысль, занимавшая умы многих в тот день, когда наш отряд вплотную придвигался к занятому немцами Лыку.

Та же мысль была и у меня, когда я получил приказание ехать для связи к начальнику головного отряда, двинул своего громадного вороного мерина по взрытой колесами орудий широкой песчаной дороге, шедшей сквозь лес, ближайшая к немцам опушка которого была уже занята нашими цепями, на штыках вынесшими из лесу немецкие передовые части.

Вечерело. Громадный строевой лес напоминал родные сибирские леса, но вместе с тем дышал враждой. И линия железной дороги с порванными паутинами телеграфных и семафорных проволок, уходившая куда-то вглубь леса, вправо от шоссе, казалась ехидно притихшей и говорившей о чем-то жутком.

По канавам обочин, под корнями гигантов-деревьев, справа и слева от дороги, прилегли густые колонны резервов.

Люди притихли и угрюмо-деловым взглядом провожают несущихся по дороге всадников.

— Где полковник Н…?

— Там… Впереди… — откликается голос из груды запряжек.

Дальше. Редкий ружейный огонь, к звукам которого мы уже привыкли, становится близким.

И насколько прежде он был для нас, под ним не бывших, мало говорящим, настолько теперь, когда мы едем в его сфере, он очень значителен и пробуждает новые, неизведанные ощущения.

Оглядываюсь на своих ординарцев. Тоже деловитые до мрачности лица.

Поляна. Влево от дороги она тянется далеко вглубь леса. Зарево становится ярче. И верхушки деревьев по краям поляны четкими иглами рисуются на фоне длинного серо-красного неба.

Что это? Над головами с унылым свистом что-то проносится незримое… Вот она — первая пуля!

Пока не страшно!..

Бородатый урядник-донец, мой старший ординарец подъезжает и говорит актерским шепотом:

— В-дие, не слезать ли лучше? Изволите слышать?..

Действительно, в воздухе все чаще и чаще мелодичный звук:

— Тиу-у-у!.. Дзз!.. Тииу-у!

В этот момент слышим топот галопа, и откуда-то сбоку, из лесу, выскакивает группа всадников.

— Полковник Н… здесь? — спрашиваю я.

— Я самый! — откликается длинная фигура на крупной лошади.

Радостно подскакиваю к Н… и докладываю все, что нужно.

Стоя на поляне группой из двадцати, не меньше, коней, мы представляем заманчивую цель для немцев, но нас спасает густой лес и почти ночная темнота.

Но немцы хитры! Они заранее вымеряли расстояние и знают, что в лесу имеется большая поляна (та, на которой мы сейчас стоим), они учитывают по времени и по нашей силе ружейного огня обстановку и решают, что, пожалуй, в данный момент на этой поляне есть что-нибудь крупное.

И только что наши резервы, по приказанию Н***, подходят к поляне, как влево от нее, саженях в двухстах, слышится звонкое «баумм!», и искры всех цветов, загоревшись на мгновенье целым снопом, гаснут в воздухе. Лес гудит. Следующая шрапнель рвет верхушку ели уже саженях в ста, а третья — саженях в сорока гремит уже над поляной.

Также и вправо от дороги, в лесу все ближе и ближе к нам рвутся снаряды.

Становится не по себе.

Но пока даем себе точный отчет в своих переживаниях, седьмой снаряд начинает подъезжать к нам.

Подъезжать, именно, а не иначе.

Он колышет воздух, и ясно слышно это колебание, похожее на взлет гиганта голубя.

Уту-уту-уту-уту-у… И замолкает над головой.

И только мы успели подумать о том, где же будет разрыв, как над нами сверкнуло ослепительное бело-синее пламя и трескучий удар сжал весь организм животным страхом. И все мы пригнулись к седлам, как будто этим движением могли спасти себя от взгляда смерти, ставшей неизбежно и величественно перед нами. Кони присели от удара.

Судя по звуку, мы думали, что кругом все должно быть сметено этим адским ударом, но…

Когда затих шорох падавших пуль и веток, ими сбитых — все оказались целыми. Тем не менее, мы слезли с коней и засели под толстыми соснами. И продолжали писать и делать распоряжения под дикий грохот рвущихся одна за другой над поляной шрапнелей. А немцы, как будто заметив нас, дали, как назло, по этому месту двадцать три снаряда в течение шести минут. И все эти стальные жала, в пуд весом, осыпавшие нас дождем веток, раскаленных осколков и горячих, крупных пуль, за все шесть минут оторвали только один палец у высунувшегося из-под дерева стрелка и убили ни в чем не повинную лошадь, и то убили-то не сами, а обломком дерева, сбитого мощью разрыва и расколотого в щепы.

Какое сегодня число? То ли второе, то ли первое… С этим боевым крещением мы потеряли представление о времени… Как-то странно на душе. Она какая-то другая стала, не прежняя. Слишком много пришлось пережить за эти два дня боя. И теперь я, испытавший их, могу посоветовать каждому, кто недоволен жизнью, судьбой, сложившейся обстановкой, — попасть хоть на минуту под огонь немецких шрапнелей. Ручаюсь, что всякое недовольство жизнью выскочит у него из головы, и взамен появится яркое желание сохранить ее, эту драгоценную жизнь… Появится особое просветление духовное… Враги, мелкие враги, каких много накапливается за нашу жизнь, — покажутся друзьями, а причины иногда многолетней вражды — шуткой. И когда он, этот обиженный жизнью человек, выйдет живым из-под дождя свинца и стали, он будет другим и научится многому.