– Кому что не понравится? – спросил я. – И кто начнет действовать?

Борис Семенович налил себе полстакана, выпил, как воду, взял с блюдца дольку лимона, повертел ее в пальцах, положил на место и посмотрел на меня сквозь пустой стакан.

– Почем я знаю, может, они уже начали, – глухо сказал он. – Кто? Хозяева, конечно. Не мы, а настоящие хозяева. Мы – тьфу, мелкие пакостники. Я думаю, они уже обратили на нас внимание, хотя вообще-то они медленные. Их работу сразу не увидишь. Для нас – века, для них – единый час... даже не час, а миг. Не надо было их тревожить, вот что...

– Кого? – спросил я.

Феликс молча толкнул меня ногой – терпи, мол, молча. На лице мегапитека Рустама отражалась угрюмая скука. Борис Семенович вдруг рассмеялся и погрозил мне пальцем.

– Хитрый... – сообщил он. – Все знать хочет. Думает успеть, когда начнется. Не-ет, никто не успеет убежать, да и некуда нам бежать, мы больше нигде жить не умеем, это они думают, что мы пришлые и нас надо гнать...

– Да кто думает-то? – попытался уточнить я и снова получил толчок ногой от Феликса.

Борис Семенович долго молчал. За моей спиной хлопнула входная дверь, кто-то затопал, стряхивая с обуви мокрый снег и произнес грубоватым контральто: «Да не гони, ма, все путем, всех климакс ждет, я же понимаю». Я буквально затылком почувствовал, как покраснела бедная Наталья Николаевна, и посочувствовал ей. Лучше всего было сделать вид, что мы пьяны и ни бельмеса не слышим. Затем позади проскрипели ступени лестницы, и наверху хлопнула дверь. Я посмотрел на часы. Ноль десять. Да, время детское, а у Инночки гормональный шторм. Вероятно, нынче не слишком сильный, раз она позволила увести себя спать в такую рань. Как все-таки хорошо, что мы с супругой не завели детей...

Под эту мысль я отпил полглотка и снова воззрился на Бориса Семеновича. Надо сказать, не без внутренней тревоги. Озабоченность экологией у новорусского – нехороший симптом, это ясно и без психиатра. Интересно: если придется вязать пациента полотенцами, телохранитель нам поможет – или наоборот? Если придется драться, успокаивая буйнопомешанного, – чем его приложить, чтобы ненароком не покалечить? Не чайником, понятно, и не бутылкой. Налимом?

А что, это мысль.

– Хозяева, – сказал Борис Семенович с обреченностью в голосе. – Настоящие хозяева нашей планеты. Они там, внизу. – Он несколько раз с силой ткнул негнущимся пальцем в крышку стола. – Там, глубоко под корой, в мантии. Их волосы – рудные жилы, их шаги – дрейф континентов, их гнев – катаклизмы почище взрыва Кракатау. Нам такие катаклизмы неизвестны, исключая, может быть, всемирный потоп. Кракатау – это просто кто-то из них чихнул, если привести их физиологию к человеческим понятиям. Чих – и тридцать тысяч человек как корова языком слизнула. А ведь в то время хозяева нас, вероятнее всего, вообще еще не замечали, а если и замечали, то не придавали нам никакого значения. Подумаешь, ползет по крыше букашка, и пускай себе ползет, раз вреда от нее никакого... Я думаю, они обратили на нас внимание лет сорок-пятьдесят назад, а может быть, даже позже. Они медленные. Что они подумали о нас, о наших шахтах, о химии, о ядерных взрывах? Я скажу что. Неизвестно откуда на крышу их дома прилетели очень вредные букашки и мешают жить. Прогрызли крышу и обгадили. Что с ними делать – дустом их? Можно и дустом. А можно как следует ударить по крыше палкой и согнать с нее букашек – пусть летят себе, откуда прилетели. – Борис Семенович рыдающе хихикнул и полез в карман. В его ладони на миг сверкнуло что-то пронзительно-зеленое и снова спряталось. – Пусть даже уносят вот это... Или, скажем, подогреть крышу, поджарить букашкам лапки. Вот только куда мы улетим, когда нам станет жарко? Как мы объясним хозяевам, что это и наш дом тоже? Они нас слушать не станут, а если и станут, то нипочем не поверят: со своим-то домом так не обращаются. Вот с чужим – сколько угодно...

Закрываясь рукой, Феликс подмигивал мне. Матвеич сидел с разинутым ртом. Снулый налим, то ли отравленный, то ли, напротив, экологически чистый, был прочно забыт. Зря Матвеич сюда зашел – его рыбацкий триумф оказался скомканным.

– Так что же будет? – спросил я, потешаясь про себя. – Катаклизмы, что ли? Повсеместные землетрясения, да?

Борис Семенович сморщился, соображая.

– Может, и землетрясения. Если бы только землетрясения...

– Вообще-то что-то похожее я читал, – перебил я, – только не помню где. У Конан-Дойля, что ли?

Феликс в третий раз пнул меня в лодыжку, надо сказать, довольно чувствительно и совершенно напрасно: Борис Семенович был поглощен только собой и своим монологом. До моих замечаний ему не было никакого дела.

– Они не захотят нас убивать, – произнес он. – Им надо лишь одно: заставить нас убраться отсюда, для чего они сделают нашу жизнь на планете невыносимой. Как – не знаю. Но они найдут для нас репеллент, в этом нет сомнений... И на меня найдут, и на тебя... и вот на него... На всех...

– Мой налим не отравленный, – с вызовом и обидой сказал вдруг Матвеич. – В Радожке, едреныть, вода чистая.

Борис Семенович его не услышал. Качнувшись вперед, он промахнулся рукой мимо стакана и неминуемо упал бы лицом на столик, если бы мегапитек Рустам не поймал его за плечи и не поставил стоймя. Борис Семенович всхлипнул и обмяк. Как видно, телохранителю такое состояние босса было хорошо знакомо. Не дрогнув ни единой лицевой мышцей, он ловко подхватил Бориса Семеновича под мышки и, преодолевая слабое сопротивление, повлек его прочь из-за стола. Одновременно в его громадной лапе оказались початый «Наполеон» и стакан.

Феликс ухмыльнулся. Матвеич дернул кадыком, покряхтел и, ничего не сказав, встал с недовольным видом, повесил на плечо свой пенопластовый ящик, забрал налима и отбыл, оставив на ковровой дорожке мокрые следы. Одновременно хлопнули две двери – в третьем номере и входная. Стало слышно, как наверху Надежда Николаевна монотонно пилит Инночку.

Н-да... Посидели.

– Ну и как вам Борис Семенович? – с любопытством спросил Феликс. – По-моему, любопытный фрукт. Между прочим, он впервые до нас снизошел. Должно быть, вы, Виталий, ему понравились. Понаблюдайте, пригодится. Личность, не лишенная колорита.

– По-моему, шизофрения у него не вялотекущая, – сказал я.

В шесть часов утра сцена поединка в вертолете, кружащем над Останкино, с последующим выбрасыванием из машины одного второстепенного персонажа, была закончена. Я закруглил абзац словами: «Он видел, что падает в пруд возле телецентра, и сумел войти в воду «солдатиком». Успел ли он в последнюю секунду падения заметить, что глубина пруда в том месте не превышала метра, – осталось неизвестным», – сбросил наштампованный кусок на жесткий диск и подул на онемевшие пальцы. Писать дальше не было сил.

Я закурил и с отвращением посмотрел на остаток остывшего кофе в кружке. Будь сейчас передо мной не этот растворимый эрзац, а настоящая арабика, притом сваренная по всем правилам, – и тогда он бы меня не обрадовал. Которая же это кружка за ночь? Не помню, да и неважно.