цикле текстильного производства (шелководство, шелкопрядение и хлопкопрядение), а также ловлей рыбы на реке По, реке Банне и в садках, широко распространенных в этой местности.

4. Таким образом, разговор о социальной стратификации не может ограничиться обсуждением вопроса о размерах собственности. Его предметом должны стать сложные семейные стратегии, на которых основывались неумолимые механизмы, предопределявшие успех или неуспех, выживание и гибель. Как и во всяком другом обществе, неопределенность в организации институтов заставляет обратиться к анализу их реального функционирования и к рассмотрению конкретных поступков людей. Против формальной сети кровных связей или союзов действовала замысловатая стратегия выбора, исключения, объединения, которая придавала гибкость семейному организму. Именно этой стратегией руководствовались бедные крестьяне XVII в. в повседневных расчетах, которые им приходилось строить на ближайшее и отдаленное будущее в условиях постоянной угрозы голода и непосильного труда. Мы только смутно можем представить себе значение, сегодня от нас ускользающее, тех общественных механизмов, которые определяли вопросы жизни и смерти: как выживать старику, уже неспособному трудиться, или бедному крестьянину в неурожайный год? Структуры семьи, защитные механизмы благотворительности и клиентелы, неосязаемая сеть дружеских связей и уз, протекции должны были дополнить картину, которую чисто экономические расчеты представляют в искаженном и пристрастном виде. Как следствие, трудно избавиться от ощущения, что многие нюансы в диапазоне социальной стратификации не формализуемы и что чувство личной идентичности в психологии нищего крестьянина основывается на представлениях о безопасности, очень слабо отраженных в дошедших до нас документах, на идее солидарности и покровительства, на всеобщих взаимосвязях, на вертикальных цепочках зависимости.

Впрочем, верно и то, что историки почти инстинктивно тяготеют к поискам надежных доказательств в виде количественных данных, типологий, упрощенных формальных моделей, в которых сопоставляются далекие друг от друга ситуации на основании сходства или различия, причины которых остаются неисследованными. Повседневная жизнь прошлого, поведение выходцев из бедноты или маргиналов в упорядоченном обществе оставили нам следы, уводящие в сторону от истины. Документальные свидетельства фиксировались сторонними чиновниками, просчитывались в целях контроля, оценивались в денежном выражении и с точки зрения выплаты налогов в рамках потребностей того мира, в котором рыночные отношения занимали далеко не главное место, регламентировались в плане сексуального и эмоционального поведения церковными властями, навязывавшими модель исправления нравов, заклейменных как языческие и непристойные. Подобные материалы оставили за собой след изначально этноцентрического прочтения, которое направило современных историков на проторенный путь поиска нехитрых объяснений и единственных причин. Неоспоримый факт, что краеугольным камнем в исторических дискуссиях последних лет часто становилось схематическое упрощение, и прежде всего это относится к дискуссии об истории семьи. С одной стороны, была выдвинута гипотеза, что семья постепенно теряет функции, передаваемые внешним институтам, и все более сосредотачивается на эмоциональных привязанностях с последующим структурным переходом от большой патриархальной семьи к нуклеарной семье эпохи индустриализации; с другой — тезис, что нуклеарная семья всегда имела неоспоримый перевес в Европе, хотя и в разных формах. На протяжении более десяти лет в ходе дебатов об истории семьи выстраивались географические схемы, довольствующиеся функциональными и структурными определениями вместо поиска не столь механических объяснений, по-своему характеризующих каждый тип семьи и его трансформации[37].

Здесь я должен буду отойти от этих моделей, которые, безусловно, дают много полезных ориентиров, но выглядят некоторым анахронизмом с точки зрения расстановки приоритетов. В самом деле, разговор в них строится на упрощении, на определении семьи как места проживания, как группы, сконцентрированной вокруг домашнего очага. Конечно, такое определение пригодно, если использовать его в качестве точки отсчета для налогообложения и учета гражданского состояния: государственный и церковный контроль осуществляются строго по линии физических показателей, поддающихся проверке, и никак не затрагивают тщательно продуманных способов защиты, позволяющих уклониться от контроля. Но смогут ли извлекаемые отсюда сведения, при всей их убедительности, типологические распределения по географическим зонам, история трансформаций и диффузий дать удовлетворительный ответ на все наши вопросы?

Впрочем, изучение практики наделения приданым и наследования также не помогает прояснить контекст, в котором разрабатываются семейные стратегии: в этом случае остаются скрытыми сложные схемы материальной и психологической, эмоциональной и политической поддержки, которые часто выходили за рамки узкой группы совместно проживающих лиц.

Скорее мы можем предположить, что в значительной части изменения происходили за пределами внутренней структуры семьи, большой или нуклеарной, формально остававшейся неизменной на протяжении столетий и более или менее нечувствительной к глубоким экономическим, политическим и религиозным преобразованиям. Эти изменения нужно прослеживать на примере менее однородных и организованных внешних взаимоотношений между структурными семейными ядрами, в тех формах солидарности и избирательного сотрудничества, которые позволяли выживать и обогащаться; в обширной сфере оказываемых и ожидаемых услуг, сфере информационных обменов, взаимности и покровительства.

Итак, анализ семейных стратегий сантенцев обойдет стороной резидентные группы. Речь пойдет о семье в смысле группы лиц, не живущих вместе, но связанных узами кровного родства или образующих альянсы и псевдородственные объединения, которые встраиваются в смутную институциональную реальность Старого режима в виде стержня, скреплявшего социальные связи перед лицом житейской неопределенности, хотя бы на уровне небольшого местечка.

Рассказанные ниже семейные истории, основанные почти исключительно на сведениях, полученных из нотариальных актов, не представляют из себя реконструкцию стандартных ситуаций, а выявляют компоненты, составляющие некую модель. Итак, я рассмотрю три истории издольщиков, образующих, как мы увидим, социальную группу, в которой наиболее простым и законченным способом реализуются стратегические приемы, лежащие в основе поведения и системы ценностей всех сантенцев в конце XVII в. Использование этой модели в более широких или более узких рамках, ее вариации, большая или меньшая возможность выбора — все это приводит к различиям в практике тех или иных социальных групп и слоев, что не отменяет ее полного и всестороннего соответствия правилам поведения семей испольщиков. Их основу вновь составляют поиски защищенности, при которых сохранение статуса и его передача из поколения в поколение являются не самоцелью, а обязательной предпосылкой поведения, обеспечивающего владение информацией и управление природной и социальной средой.

5. Джован Баттиста Перроне женился на Лючии сразу после эпидемии чумы 1630 г. У них было много детей, но до нас дошли сведения только о семи, которые пережили родителей: Франческина и шесть сыновей. Джован Баттиста умер относительно молодым и, по всей вероятности (я не нашел его завещания), поставил условием для получения наследства совместное хозяйствование детей при главенстве старшего сына, Джован Доменико, родившегося в 1631 г. Джован Доменико стал для братьев непререкаемым авторитетом, «поскольку мы относились к нему, — скажет Секондо, четвертый сын, в одном из нотариальных актов, — как обычно относятся к отцу»[38]. Однако неделимость с точки зрения наследования не означает — ни в