В ночлежку не пойду — там шпана дерется. В приемник — пойду.

— А ты был у нас в приемнике? — спрашивает Калинина.

— Ни разу, — не сморгнув, с невинным лицом отвечает беспризорник. — А что там, хорошо?

— Лучше, чем здесь-то.

— Работать буду?

— Да, научат работать.

— И учиться буду?!

— Да, там и школа для тебя будет.

— Вот хорошо-то! — восторженно восклицает беспризорник. — И работать, и учиться! Ведите в приемник! 

— А ты никогда так и не был в приемнике? — внимательно вглядывается в него Калинина.

— А где он? На какой улице? — парирует мальчуган.

— Ну, «клеишь» [врешь], — кончает игру в прятки Калинина, снимая с него шапку. 

— И шапка из приемника, и стрижка вот наша.

Невинная розовая мордашка становится сразу хитро-лукавой. Чтобы скрыть некоторое смущение, он запускает зубы в хлеб, погружая лицо в мякиш. 

— Это — самый тяжелый вид беспризорника, — объясняет Калинина столпившимся вокруг нее удивленным работницам и комсомолкам. — Его чистый, аккуратный вид — результат его власти над целой группой беспрекословно преданных ему беспризорников, которых он жестоко эксплуатирует. Сам — не ворует: ему приносят украденное. Сам — не просит: ему дают долю из собранного. Где бы он ни был: в приемнике, в труддоме, в тюрьме — ему всегда готов его паек.

— Ну-с, — треплет его по щеке Калинина, — опять снова к нам? Как зовут тебя? 

— Иван, а может Алексей. 

— А фамилия?

— Да у меня... сорок фамилий. Хочешь все назову, — выбирай.

— Сколько ж тебе лет?

— Тышу! И с хвостиком. 

— Где родился?

— В Питере. В Зимнем дворце. 

— Родители кто?

— Николай Романов был. А может, кто-нибудь ему помогал, — не помню хорошо21.

— Много с таким работы будет, — подавляя вздох, говорит девушка, глядящая на виртуоза широко открытым жадным взором жалости и сострадания.

В приемнике, куда их вводят группами, все мобилизовано, приготовлено, и служащие, точно на часах, стоят около своих дверей. Вот стук, и в распахнутые двери вваливается целая группа беспризорников, приведенная двумя девушками. 

— Ну и беда с ними! — падает на стул одна из работниц. — Не идут, разбегаются. Шесть человек так и убегло...

И, приложив руки к пылающим щекам, девушка, точно теряя силы, говорит:

— А как оскорбляли... Какие ужасные вещи они говорили всю дорогу! Какие гадости они знают!..22

Ночное патрулирование было успешным, если оно ограничивалось районами — например, вокзалами, — где находили ночлег в основном новички. Но более опытные беспризорники знали укромные места. Они прятались под землей, в канализационных тоннелях, и жили там как в катакомбах. Алексей Кожевников в рассказе «У тепла» описал излюбленные укрытия московских беспризорников — вокзальные подземелья.

У вокзала, как и у корабля, есть свой трюм — подпольный этаж. Он весь в земле, глубиной сажени в две и больше. У него ни окон, ни электричества, в нем полная, поистине кромешная тьма. Вокзальный трюм пуст, посредине его идет широкий коридор, направо и налево от него камеры. В этих камерах поставлены батареи парового отопления.

Люди редко спускаются в вокзальный трюм. Иногда лишь пройдет механик проверить трубы, и быть бы трюму пустым, глухим, темным, как могильный склеп, но забота о тепле сгоняет сюда беспризорников, и здесь, в земле, под тяжестью вокзальных громад, у батарей парового отопления бурлит жизнь, идет борьба за тепло этих батарей.

В каждой камере ночует определенная группа друзей и товарищей; они все вместе и ведут борьбу за нее. Случается, другая группа спустится в трюм раньше и займет чужую камеру. Приходят хозяева, и начинается свалка… Борьба идет в полной темноте у горячих, обжигающих труб… Гудит тогда, ухает вокзальный трюм своими большими пустотами, глотками каменных коридоров. Камеру занимают победители, побежденные идут в более холодную или тесную, часто ночуют на улице, в вокзальных уборных.

Новичку извне нелегко добиться теплого места: один он не победит целой шайки, и только с согласия ее он может рассчитывать на кусочек горячей трубы.

Кроме борьбы между собой, беспризорники еще ведут постоянную борьбу за тепло с вокзальной администрацией. Раза три-четыре в неделю вокзал делает облавы на свой трюм.

К часу ночи наверху собирается группа, молодцов с десять. Солдаты проверяют затворы у винтовок, агенты приготовят револьверы, пожарник — большой пылающий факел, захватят с собой Мироныча, бывшего табельщика при постройке вокзала (он знает все пути в трюме, все ловушки), и начнут спускаться по узкой каменной лестнице вниз. Мироныч командует:

— Направо! Налево!..

[…] Открывают первую дверь, суют впереди себя факел и винтовочное дуло… Бояться, что будет нападение, но беспризорные не пытаются нападать, они слишком слабы против вооруженных людей. Они намерзлись за день и теперь спят в обнимку с трубами. По жарким телам расползлись вши и грызут. Ребята во сне скребут свою кожу ногтями.

— А ну, вставай, вставай! — гикает бравый солдат.

Беспризорники вскакивают с дикими глазами, но, видя, что ничего особенно страшного нет, хотят всего только освободить трюм, начинают свертывать пожитки…

— Винт, винти, пошевеливайся! — прогоняет солдат и трясет еще непроснувшихся.

Выходят не спеша, надевают опорки, ищут барахло, пытаются укрыться в дальних углах.

— Принимай их, я буду высаживать! — кричит солдат, хватает за руки, за шею и вытаскивает босых, разопревших в холодный коридор, на камни и лужу воды.

— Один!..

— Другой!..

— Пятый!.. — считает солдат.

— Все!.. пошли дальше.

Идут в другую камеру, первых ведут с собой. Они начинают дрожать, им холодно, просят отпустить, обещают больше никогда не пользоваться теплом, но облава только покрикивает:

— Знаем, знаем. Мы вон всех в Муур представим…

— За что, за какое дело, укажи дело?!

— Муур найдет.

— Навяжет. Не навяжет, мы чисты.

Высаживают из второй и третьей камер. Толпа увеличивается, шумит, многие начинают неистово ругаться. Гудит трюм и ухает.

Все следующие камеры уже разбужены… Одни там убегают от облавы в боковые проходы. Плещется под их ногами вода. Кругом шорох, будто тысячи крыс движутся в темноте. Другие лежат, ждут облавы. Они согласны и в Муур и куда угодно, лишь бы еще немножко полежать у тепла, захватить его с собой.

Скоро освободят все камеры, беспризорников набралось почти около сотни; трудно держать их охране, и она злится, грозит оружием.

— Пусти, пускай, какое право имеешь арестовывать!

— Тише! — катится по трюму гик охраны.

—