жизнь самоубийством (застрелился из табельного оружия) 4 апреля 1937 года, на следующий день после официального сообщения в газетах об отставке народного комиссара Г. Г. Ягоды. Череда смертей на этом не закончилась. В Болшеве у Погребинского был ученик, Алексей Погодин — юноша, отсидевший в тюрьме за серию краж. После реабилитации он возглавил трудовую колонию НКВД в Сарове Горьковской области. Узнав о смерти Погребинского, Погодин имел смелость организовать похороны своего учителя. Когда Погодина арестовали, он не стал дожидаться оглашения приговора и в тюрьме покончил с собой34.

Как обычно случалось с «врагами народа», пострадала и семья Погребинского: жена Анастасия была арестована, содержалась в московской Бутырской тюрьме, приговорена к восьми годам исправительно-трудовых работ и до 1945 года находилась в Акмолинском лагере жен изменников родины (А.Л.Ж.И.Р), печально знаменитом лагере в поселке Акмол в Казахстане. В том же лагере находилась и ее невестка Эмилия, чей муж Константин, брат Матвея Погребинского, был расстрелян по обвинению в шпионаже в апреле 1938 года. Чтобы дети Матвея и Анастасии (сын Нинел четырнадцати лет и дочь Майя семи лет) не попали в детский дом или ГУЛАГ, их взяли к себе родственники и воспитывали в разных семьях. Книга Погребинского «Трудовая коммуна ОГПУ» (другое название — «Фабрика людей») изымалась из библиотек; изъятые книги помещались в спецхран или уничтожались. Имя Погребинского перестали упоминать, Болшевская коммуна была закрыта, если о трудовых коммунах и говорили с гордостью, то только о тех, которыми руководил Макаренко, избежавший сталинских репрессий. Матвей Погребинский остался в па-мяти как прототип главного героя, организатора трудовой коммуны в фильме Экка, в характерной шапке-кубанке, которую он всегда носил (как на фотографии с Максимом Горьким), но теперь он воспринимался не как реальный человек, а как порождение режиссерского воображения35.

Может, потому, что режим в колонии был слишком жесткий, напоминающий военную дисциплину, или потому, что слишком сильна была тяга подростков к приключениям и соблазнам больших городов, но ребята часто сбегали на свой страх и риск даже из таких учреждений (к их выбору Макаренко относился с уважением, смешанным с горечью). Можно предположить, что беспризорные предпочитали свободу суровым фабрикам «новых людей», будь то колония или лагерь. Попытки возвращения домой

Весной 1922 года, поскольку ситуация в стране улучшилась, а голоду, казалось, пришел конец, многих детей стали вывозить из Москвы в родные места. Но если в некоторых случаях родители писали и просили вернуть им детей, в целом возвращение домой было для детей новой травмой: некоторые за это время потеряли одного или обоих родителей, еды было мало, а дома, школы, больницы — все было в руинах. В апреле 1922 года воспитательница, сопровождавшая детей из Чувашии, сама родом из этого региона, писала Асе Калининой:

До сего времени […] мы живем в Шихранах, в Центральном приемнике, — обыкновенная 8-аршинная изба без нар и форточек. Кроватей нет. Спим на голом полу. Задыхаемся в пыли и духоте. Сначала нас было 50 человек, а теперь 26. Гужевая повинность совершенно прекращена, так что подвод не дают. Говорят, будем жить до 15 мая. Что с нами будет? И теперь нас не узнать. Все худые, больные и грязные. У детей понос. Двух сегодня положили в больницу. Поля Сергеевна ушла пешком на другой же день — она живет недалеко отсюда. Анна ушла сегодня. Столуемся все от «Последгол». Выписали сало, масло, молоко сгущенное, мясо. Каждый день едим по разу горячий обед: суп с мясом и кашу. Ах, мои милые, куда мы попали! В ад кромешный после рая. Всего не опишешь. Самочувствие отвратительное. Посмотрю на детей — ужас берет: худые, грязные. Сегодня девочки выстирали свое белье кое в чем — посуды нет. До 15-го числа с ума можно сойти. Всего не напишешь. Страшно тяжело. Сердце болит. Голова болит. М. Арх. и дети ваши»36.

Тем не менее приюты были последней надеждой для тех родителей, которые видели, что дети чахнут день ото дня, или боялись умереть, оставив детей одних, быть может, в маленькой избе в забытой богом деревне.

Нередко родители сами отдавали детей в приют, знакомым или даже незнакомым людям с разными оговорками и оправданиями, чтобы не волновать детей. Были и своеобразные «профессионалы» в этом деле: они ходили по деревням и обещали родителям за определенную плату отвезти детей в приют, однако потом забывали о своем обещании, оставляя детей где придется.

Достаточно прочитать строки, написанные врачами Лидией и Львом Василевскими (действие происходит в 1922 году), свидетельствующие о таком отношения родителей:

Как комплектуется эта армия, можно видеть из любопытной однодневной переписки, произведенной в одном из уфимских приемников. Оказалось, что из начального числа в 1.054 беспризорных детей приемника 124 были местные жители, 201 привезены из уезда и брошены родителями, 395 пришли в город пешком и 394 прибыли поездом.

Графа «брошенные родителями» занимает вообще заметное место в скорбной летописи детского голодания (и беспризорности). Иногда родители открыто подбрасывают детей в учреждения, заявляя: «делайте с ребенком что хотите» — иногда же, гораздо чаще, делают это тайком. Часто матери при этом обманывают детей, уходя якобы на время и бросая их на произвол судьбы, иногда даже отбирая при этом у маленьких все платье и оставляя их в лохмотьях. […]

Детей то подбрасывают на большой дороге — даже зимой, — то, уходя собирать милостыню, бросают детей в нетопленой избе, где потом находят их замершими, то убивают детей, чтобы избавить их от мук голода. Были даже случаи, когда родители зарывали своих обессиленных голодом крошек живыми в снегу, на берегу реки37.

Дети, брошенные родителями или бежавшие в города, как уже отмечалось, не могли сказать, откуда они родом, часто знали только свое имя или говорили, что не знают, опасаясь, что их отправят обратно в семью. Многие были неграмотны, говорили не на русском, а на своем родном языке — одном из многочисленных языков народов России. Когда они понимали, что приемник-распределитель и детский дом — совсем не то прекрасное место, каким они себе его представляли, они бежали и оттуда. Нередко дети, возвращенные домой из московских приютов, снова убегали и собирались в группы на московских вокзалах. Был какой-то постоянный круговорот: из деревни в город, из приюта на улицу, и наоборот. Если учесть, что в этот круговорот были вовлечены сотни тысяч детей и подростков, становится понятно, что контроль и забота о них были поистине титанической задачей, выходящей далеко за рамки имеющихся скудных ресурсов молодого Советского государства. Где взять для всех одежду, обувь, кровати, одеяла, хлеб и молоко, когда в каждом