бормотание реки на плесах, смотреть на черную, словно воронье крыло, озимь, аккуратную в своем строгом и неярком убранстве глубокой осенью.

Нравится бездумно вышагивать колком или засекой, вслушиваясь в беспокойный шум берез да в монотонный шорох елей.

А еще более по душе, поджав под себя ноги, сидеть у жаркого смолистого костра, ощущая спиной колкий лесной холодок, и под бульканье кипящей в котелке ухи слушать бесконечные рассказы матерых охотников.

Чаще всего моим напарником бывает Иван Васильевич Гришин, мартеновский ветеран, прошедший нелегкий путь от третьего подручного до мастера производства. Он высок, чуть сутуловат. Как потомственный сибиряк в охотничьих переходах неутомим и в сопутствующих неудачах в высшей степени оптимистичен. Рыбалка с ним — истинное наслаждение. Особенных успехов по этой части я у него не замечал, и иногда мне кажется, что отправляется он туда с тем же желанием, что и я, — отдохнуть от города. Обычно мы отправляемся на охоту в канун выходного дня на мотоцикле.

Вот уже и город на исходе, гигантским грибом мухомором промелькнула красная крыша водокачки. Теперь не придется уже сбавлять газ перед каждым милиционером, тормозить на трамвайных остановках, подолгу сигналить у перекрестков — впереди степь. Она раскинулась за последним строением сине-зеленая, пахнущая татарником и горьковатой пылью, вся пестрая от разнотравья, во всю ширь, до самого горизонта, до гор. Наш неутомимый «козлик» бежит все накатистей, а попутный ветер-степник уже пристроился к нам и тычется в грудь, лицо, юлит у колес.

Речка Кизилка, куда мы держим путь, не ахти какая большая река. Она начинается в Уральских горах и, мужественно прокладывая в их скалах не один десяток километров, доносит свои воды до большого Урала. Вода в ней чиста и вкусна.

Весной, когда тает в горах снег, она превращается в свирепый поток и становится грозой для живущих у ее берегов людей, летом она сильно мелеет, однако не высыхает совсем, так как много в ней родников. У тихих омутов, где плес широк, водятся кряквы, чирки, в лесу, преимущественно еловом, глухари, в воде — преогромные щуки.

Когда подъехали к берегу Кизилки, серело. Как и следовало ожидать, мы были не первыми. Привалившись к елке, стоял моторный велосипед с притороченными к его раме складными бамбуковыми удилищами, ближе к воде, уткнувшись наполовину в пышные тальники, стояла великолепная, цвета кофе с молоком, «Победа». Вечерело. Вот солнце, сдернув серебряный полушалок с верхушки леса, нырнуло в тучу. Чем дальше солнце уходит в тучу, тем гуще она чернеет.

Над плесом еще светло, но сумрак уже путает тропинки, ведущие в ельник, спешно заполняет пустоту между стволами деревьев, превращая и пологий пестрый берег, и ельник в серое месиво.

Лишь одна молоденькая елочка, смело выбежавшая из старого почтенного бора, весело и дерзко разглядывает нас, покачивая изящной хвоей.

А ночь уже берет свое: в воздух словно примешали что-то, даль замутилась, и теперь все окрест просматривается, как сквозь закопченное стекло. В надвинувшихся внезапно сумерках, все вдруг утратило движение, застыло, и только ближний камыш зловеще шуршал и отсвечивал под луной, точно солдатские штыки.

Делать нечего, и мы с Иваном Васильевичем, натаскав сухостою, принимаемся за костер. Вот едва приметный огонек, точно рыжая озорная белочка, выкарабкавшись из лабиринта веток и хвои, заплясал на тоненьких сосновых ветках. Потом появился еще огонек, и еще, и уже не одна, а десятки белок плясали в костре. А вскоре занялись и толстые сучья: деловито потрескивая, крякая и не спеша шевелясь, они-то и раздвинули ночь, вырвав у нее клок яркого, нетерпимого для глаз света и тепла.

К нашему костру подошло двое. У первого было продолговатое, как у лошади, лицо, жесткие, скупые линии рта, и маленькие, серые, въедливые глаза; они сверлили меня и держали на прицеле Ивана Васильевича. Длинными пальцами он крутил цепочкой с ключом от «Победы».

Другой был татарин — крепыш в очень высоких резиновых сапогах, с черными, как смоль, волосами и глазами.

— Ни пуха ни пера.

— Салям алейкум, здравствуйте.

Они присели. Представились. Мы тоже. И вскоре между нами уже велся оживленный стандартный разговор охотников и рыбаков, а чуть позже появилась традиционная поллитровка. Хозяин «Победы» ловким ударом ладони вышиб из бутылки пробку и, подняв ее над головой, улыбаясь произнес:

— Выпьем за удачу!

— Отличные места! — сказал он же. — Правда, раньше было не то, но и за это спасибо, хватает!

— Места отличные, — со вздохом согласился Иван Васильевич, — только очень далекие. Пока на «козле» допрыгаешь, кишки все вымотает.

— А вы машину купите.

— Купило притупило, — засмеялся Иван Васильевич, — пятый год коплю на нее. Да ведь не бобыль я. — Есть и одеваться тоже надо — семья.

— Так копить будете, еще пять лет не увидите, — засмеялся хозяин «Победы». — И то сказать, под лежачий камень вода не течет.

Он откинулся назад, прислонился спиной к сосне и, глядя на свою машину, заговорил снова:

— Лет пяток назад был у меня «козлик». Только известно, с козла молока не надоишь. — Он развел руками и улыбнулся так, что блеснули его вставные зубы.

— Но я его произвел в дело. Как выходной, я в деревню на нем с фотоаппаратом. За карточку по четыре яйца брал. Для колхозника эти яйца чепуха, можно сказать, пустяк, и мне расчет: яйца в цене. Поездил так сезон, сбыл козла за мясо в район. «Москвича» купил. Тут с фотографированием покончил, не солидно как-то, да и с патентом стали приставать… Больше на Давлетовское озеро к рыбакам зачастил. Караси у них жирные и дешевые, если оптом брать. А в городе их нет, а если бывают, то такие с виду квелые, что их брать никто не берет. А у меня свеженькие, круглые — десятка чашка. Знай вози.

Только «Москвич» для такого груза, да по нашим дорогам, не приспособлен, чуть что — вжик и рессоры нет. Продал его, короче говоря. Не без барыша, конечно. Езжу я осторожно, а в моторе мало кто понимает, так что вид у ней за первый сорт. Добавил карасиных рубликов — и «Победу» отгрохал. Добрая машина, доложу я, что с горы, что в гору ровно стрела бежит и до груза привыкшая, что хочешь утянет.

— Вы удачливый человек, — сказал я.

— Пустое, я в бога да в удачу не верю, — отрубил он. — Удача она во где, — ткнул он себя пальцем в лоб. — И на небе порядки те же!

Он все больше хмелел, набирался гонору, твердые окаменелые нотки все чаще появлялись в его зычном голосе. Теперь он не сетовал, а приказывал, как нам жить дальше. Какое-то смутное, еще неоформившееся чувство