Он вошел в кухню в сопровождении того гаденького полячка соскрипкой, которого обыкновенно нанимали гулявшие для полноты своего увеселения,и остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всех присутствующих.Все молчали. Наконец, увидя тогда меня и моего товарища, он злобно и насмешливопосмотрел на нас, самодовольно улыбнулся, что-то как будто сообразил про себяи, сильно покачиваясь, подошел к нашему столу.

– А позвольте спросить, – начал он (он говорил по-русски), –вы из каких доходов изволите здесь чаи распивать?

Я молча переглянулся с моим товарищем, понимая, что всеголучше молчать и не отвечать ему. С первого противоречия он пришел бы в ярость.

– Стало быть, у вас деньги есть? – продолжал он допрашивать.– Стало быть, у вас денег куча, а? А разве вы затем в каторгу пришли, чтоб чаираспивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтоб вас!..

Но видя, что мы решились молчать и не замечать его, онпобагровел и задрожал от бешенства. Подле него, в углу, стояла большая сельница(лоток), в которую складывался весь нарезанный хлеб, приготовляемый для обедаили ужина арестантов. Она была так велика, что в ней помещалось хлеба дляполовины острога; теперь же стояла пустая. Он схватил ее обеими руками ивзмахнул над нами. Еще немного, и он бы раздробил нам головы. Несмотря на точто убийство или намерение убить грозило чрезвычайными неприятностями всемуострогу: начались бы розыски, обыски, усиление строгостей, а потому арестантывсеми силами старались не доводить себя до подобных общих крайностей, –несмотря на это, теперь все притихли и выжидали. Ни одного слова в защиту нас!Ни одного крика на Газина! – до такой степени была сильна в них ненависть кнам! Им, видимо, приятно было наше опасное положение… Но дело кончилосьблагополучно; только что он хотел опустить сельницу, кто-то крикнул из сеней:

– Газин! Вино украли!..

Он грохнул сельницу на пол и как сумасшедший бросился изкухни.

– Ну, бог спас! – говорили меж собой арестанты. И долгопотом они говорили это.

Я не мог узнать потом, было ли это известие о краже винасправедливое, или кстати придуманное, нам во спасение.

Вечером, уже в темноте, перед запором казарм, я ходил околопаль, и тяжелая грусть пала мне на душу, и никогда после я не испытывал такойгрусти во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточения, гдебы то ни было: в остроге ли, в каземате ли, в каторге ли… Но, помню, болеевсего занимала меня одна мысль, которая потом неотвязчиво преследовала меня вовсе время моей жизни в остроге, – мысль отчасти неразрешимая, неразрешимая дляменя и теперь: это о неравенстве наказания за одни и те же преступления.Правда, и преступление нельзя сравнять одно с другим, даже приблизительно.Например: и тот и другой убили человека; взвешены все обстоятельства обоих дел;и по тому и по другому делу выходит почти одно наказание. А между тем,посмотрите, какая разница в преступлениях. Один, например, зарезал человекатак, за ничто, за луковицу: вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а унего-то и всего одна луковица. «Что ж, батька! Ты меня посылал на добычу: вон ямужика зарезал и всего-то луковицу нашел». – «Дурак! Луковица – ан копейка! Стодуш – сто луковиц, вот те и рубль!» (острожная легенда). А другой убил, защищаяот сладострастного тирана честь невесты, сестры, дочери. Один убил побродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь,нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей изудовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться ихстрахом, их последним голубиным трепетом под самым ножом. И что же? И тот идругой поступают в ту же каторгу. Правда, есть вариация в сроках присуждаемыхнаказаний. Но вариаций этих сравнительно немного; а вариаций в одном и том жероде преступлений – бесчисленное множество. Что характер, то вариация. Ноположим, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего роданеразрешимая задача – квадратура круга, положим так! Но если б даже этонеравенство и не существовало, – посмотрите на другую разницу, на разницу всамых последних наказаниях… Вот человек, который в каторге чахнет, тает каксвечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал даже, что естьна свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей. Да,приходят в острог и такие. Вот, например, человек образованный, с развитойсовестью, с сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, преждевсяких наказаний, убьет его своими муками. Он сам себя осудит за своепреступление беспощаднее, безжалостнее самого грозного закона. А вот рядом сним другой, который даже и не подумает ни разу о совершенном им убийстве, вовсю каторгу. Он даже считает себя правым. А бывают и такие, которые нарочноделают преступления, чтоб только попасть в каторгу и тем избавиться отнесравненно более каторжной жизни на воле. Там он жил в последней степениунижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера с утра доночи; а в каторге работа легче, чем дома, хлеба вдоволь, и такого, какого онеще и не видывал; по праздникам говядина, есть подаяние, есть возможностьзаработать копейку. А общество? Народ продувной, ловкий, всезнающий; и вот онсмотрит на своих товарищей с почтительным изумлением; он еще не видал таких; онсчитает их самым высшим обществом, которое только может быть в свете. Неужелинаказание для этих двух одинаково чувствительно? Но, впрочем, что заниматьсянеразрешимыми вопросами! Бьет барабан, пора по казармам.

Началась последняя поверка. После этой поверки запиралиськазармы, каждая особым замком, и арестанты оставлялись запертыми вплоть дорассвета.

Поверка производилась унтер-офицером с двумя солдатами. Дляэтого арестантов выстраивали иногда на дворе, и приходил караульный офицер. Ночаще вся эта церемония происходила домашним образом: поверяли по казармам. Такбыло и теперь. Поверяющие часто ошибались, обсчитывались, уходили ивозвращались снова. Наконец бедные караульные досчитались до желанной цифры изаперли казарму. В ней помещалось человек до тридцати арестантов, сбитыхдовольно тесно на нарах. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, должен былчем-нибудь заняться.

Из начальства в казарме оставался только один инвалид, окотором я уже упоминал прежде. В каждой казарме тоже был старший из арестантов,назначаемый самим плац-майором, разумеется, за хорошее поведение. Очень частослучалось, что и старшие в свою очередь попадались в серьезных шалостях; тогдаих секли, немедленно разжаловали в младшие и замещали другими. В нашей казарместаршим оказался Аким Акимыч, который, к удивлению моему, нередко покрикивал наарестантов. Арестанты отвечали ему обыкновенно насмешками. Инвалид был умнееего и ни во что не вмешивался, а если и случалось ему шевелить когда языком, тоне более как из приличия, для очистки совести. Он молча сидел на своей койке итачал сапоги. Арестанты не обращали на него почти никакого внимания.