Когда заперли нашу казарму, она вдруг приняла какой-тоособенный вид – вид настоящего жилища, домашнего очага. Только теперь я могвидеть арестантов, моих товарищей, вполне как дома. Днем унтер-офицеры,караульные и вообще начальство могут во всякую минуту прибыть в острог, апотому все обитатели острога как-то и держат себя иначе, как будто не вполнеуспокоившись, как будто поминутно ожидая чего-то, в какой-то тревоге. Но толькозаперли казарму, все тотчас же спокойно разместились, каждый на своем месте, ипочти каждый принялся за какое-нибудь рукоделье. Казарма вдруг осветилась.Каждый держал свою свечу и свой подсвечник, большею частью деревянный. Ктозасел тачать сапоги, кто шить какую-нибудь одежу. Мефитический воздух казармыусиливался с часу на час. Кучка гуляк засела в уголку на корточках передразостланным ковром за карты. Почти в каждой казарме был такой арестант,который держал у себя аршинный худенький коврик, свечку и до невероятностизасаленные, жирные карты. Все это вместе называлось: майдан. Содержательполучал плату с играющих, копеек пятнадцать за ночь; тем он и промышлял. Игрокииграли обыкновенно в три листа, в горку и проч. Все игры были азартные. Каждыйиграющий высыпал перед собою кучу медных денег – все, что у него было вкармане, и вставал с корточек, только проигравшись в пух или обыграв товарищей.Игра кончалась поздно ночью, а иногда длилась до рассвета, до самой той минуты,как отворялась казарма. В нашей комнате, так же как и во всех других казармахострога, всегда бывали нищие, байгуши, проигравшиеся и пропившиеся или такпросто, от природы, нищие. Я говорю «от природы» и особенно напираю на этовыражение. Действительно, везде в народе нашем, при какой бы то ни былообстановке, при каких бы то ни было условиях, всегда есть и будут существоватьнекоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым ужтак судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими. Они всегда бобыли,они всегда неряхи, они всегда смотрят какими-то забитыми и чем-то удрученными ивечно состоят у кого-нибудь на помычке, у кого-нибудь на посылках, обыкновенноу гуляк или внезапно разбогатевших и возвысившихся. Всякий почин, всякаяинициатива – для них горе и тягость. Они как будто и родились с тем условием,чтоб ничего не начинать самим и только прислуживать, жить не своей волей,плясать по чужой дудке; их назначение – исполнять одно чужое. В довершениевсего никакие обстоятельства, никакие перевороты не могут их обогатить. Онивсегда нищие. Я заметил, что такие личности водятся и не в одном народе, а вовсех обществах, сословиях, партиях, журналах и ассоциациях. Так-то случалось ив каждой казарме, в каждом остроге, и только что составлялся майдан, один изтаких немедленно являлся прислуживать. Да и вообще ни один майдан не могобойтись без прислужника. Его нанимали обыкновенно игроки все вообще, на всюночь, копеек за пять серебром, и главная его обязанность была стоять всю ночьна карауле. Большею частью он мерз часов шесть или семь в темноте, в сенях, натридцатиградусном морозе, прислушиваясь к каждому стуку, к каждому звону, ккаждому шагу на дворе. Плац-майор или караульные являлись иногда в острогдовольно поздно ночью, входили тихо и накрывали и играющих, и работающих, илишние свечки, которые можно было видеть еще со двора. По крайней мере, когдавдруг начинал греметь замок на дверях из сеней на двор, было уже позднопрятаться, тушить свечи и улегаться на нары. Но так как караульному прислужникупосле того больно доставалось от майдана, то и случаи таких промахов быличрезвычайно редки. Пять копеек, конечно, смешно ничтожная плата, даже и дляострога; но меня всегда поражала в остроге суровость и безжалостностьнанимателей, и в этом и во всех других случаях. «Деньги взял, так и служи!» Этобыл аргумент, не терпевший никаких возражений. За выданный грош наниматель бралвсе, что мог брать, брал, если возможно, лишнее и еще считал, что он одолжаетнаемщика. Гуляка, хмельной, бросающий деньги направо и налево без счету,непременно обсчитывал своего прислужника, и это заметил я не в одном остроге,не у одного майдана.

Я сказал уже, что в казарме почти все уселись закакие-нибудь занятия: кроме игроков, было не более пяти человек совершеннопраздных; они тотчас же легли спать. Мое место на нарах приходилось у самойдвери. С другой стороны нар, голова с головой со мною, помещался Аким Акимыч.Часов до десяти или одиннадцати он работал, клеил какой-то разноцветный китайскийфонарик, заказанный ему в городе, за довольно хорошую плату. Фонарики он делалмастерски, работал методически, не отрываясь; когда же кончил работу, тоаккуратно прибрался, разостлал свой тюфячок, помолился богу и благонравноулегся на свою постель. Благонравие и порядок он простирал, по-видимому, досамого мелочного педантизма; очевидно, он должен был считать себя чрезвычайноумным человеком, как и вообще все тупые и ограниченные люди. Не понравился онмне с первого же дня, хотя, помню, в этот первый день я много о нем раздумывали всего более дивился, что такая личность, вместо того чтоб успевать в жизни,очутилась в остроге. Впоследствии мне не раз придется говорить об АкимеАкимыче.

Но опишу вкратце состав всей нашей казармы. В нейприходилось мне жить много лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи.Понятно, что я вглядывался в них с жадным любопытством. Слева от моего места нанарах помещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежии на разные сроки. Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанскихтатар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил ипостоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной,злобно-насмешливой улыбкой. Один из лезгинов был уже старик, с длинным, тонким,горбатым носом, отъявленный разбойник с виду. Зато другой, Нурра, произвел наменя с первого же дня самое отрадное, самое милое впечатление. Это был человекеще нестарый, росту невысокого, сложенный, как Геркулес, совершенный блондин ссветло-голубыми глазами, курносый, с лицом чухонки и с кривыми ногами отпостоянной прежней езды верхом. Все тело его было изрублено, изранено штыками ипулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно уезжал потихоньку к немирнымгорцам и оттуда вместе с ними делал набеги на русских. В каторге его вселюбили. Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен иясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни ивозмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообщевсем, что было нечестно; но ссор не затевал и только отворачивался снегодованием. Сам он во все продолжение своей каторги не украл ничего, несделал ни одного дурного поступка. Был он чрезвычайно богомолен. Молитвыисполнял он свято; в посты перед магометанскими праздниками постился какфанатик и целый ночи выстаивал на молитве. Его все любили и в честность еговерили. «Нурра – лев», – говорили арестанты; так за ним и осталось названиельва. Он совершенно был уверен, что по окончании определенного срока в каторгеего воротят домой на Кавказ, и жил только этой надеждой. Мне кажется, он быумер, если бы ее лишился. В первый же мой день в остроге я резко заметил его.Нельзя было не заметить его доброго, симпатизирующего лица среди злых, угрюмых инасмешливых лиц остальных каторжных. В первые полчаса, как я пришел в каторгу,он, проходя мимо меня, потрепал по плечу, добродушно смеясь мне в глаза. Я немог сначала понять, что это означало. Говорил же он по-русски очень плохо.Вскоре после того он опять подошел ко мне и опять, улыбаясь, дружески ударилменя по плечу. Потом опять и опять, и так продолжалось три дня. Это означало сего стороны, как догадался я и узнал потом, что ему жаль меня, что ончувствует, как мне тяжело знакомиться с острогом, хочет показать мне своюдружбу, ободрить меня и уверить в своем покровительстве. Добрый и наивныйНурра!