— Давайте успокоимся! — влез Щ. — Охладим наши пылающие ланиты, так сказать. Уберем мечи в ножны и соберем клочки по закоулочкам… Марина Исаковна, я правильно вас понял? Вы публично слагаете с себя обязанности председателя жюри? Прямо здесь и сейчас, когда новый сезон уже объявлен?

Лицо Гулиной исказилось, она замерла, покачиваясь вверх-вниз, точно воздушный шарик на ниточке.

Принципы штука хорошая, но вот так публично нахамить премии, куда тебя позвали… Лишиться места, которое не дает денег, но наделяет авторитетом и властью, позволяет считать себя кем-то, дает возможность решать чужие судьбы, определять, кого в грязи, а кого в литературные князьки… это не шутка.

Больше не позовут, и пойдет молва, что Гулиной доверять нельзя.

— Нет, — наконец сказала она.

— Но я ухожу! Снимаю свой текст!! — завопил Кашкин. — При таком отношении! Предвзятом! Пусть она извинится!

Я повторил жест Ухериной, закрыл лицо руками, разве что хохотать не стал.

Скандал вышел первостатейный, офигительный, и сегодня к вечеру в интернете появится добрая сотня постов от тех, кто слышал звон, и не более, и все равно будет в точности знать, что тут произошло… Тому, кто придумал соцсети, дьявол в аду обязан выдать отдельный котел из чистого золота, и персонального пыт-менеджера с вилами особого дизайна.

Глава 5

Но и с открытия премии я не поехал домой — вовремя вспомнил, что у меня важная встреча в «Книжной Москве» на Арбате. Притащился туда раньше времени, и от нечего делать поплелся в зал для презентаций.

— Ну эта, вдохновение, оно как понос, — вещал с небольшой сцены здоровенный бородач с красной мордой. — Прихватит, и ваще деваться некуда. Бежишь и, эта, пишешь словами. Разные уроды говорят, что я писать не умею. Так это неправда. Я умею. И буквы все знаю… Хотите, алфавит процитирую? На память!

Писатель Евграф Щебутнов был живым опровержением шаблонных представлений о человеке нашей профессии.

Он тягал железо в спортзале, катался на байке, носил косуху и казаки с длинными носами. В сети являл миру полное отсутствие терпимости, всех несогласных с его единственно правильным мнением немедленно банил, а время от времени разражался гневными филиппиками в адрес коллег, обзывая их педиками, тупыми завистниками и недоразвитыми алкашами.

Сам он алкоголя не употреблял даже для запаха, а морда у него была красной от повышенной маскулинности.

Писал Щебутнов попаданческую фантастику с эротикой, и читали его книги про мускулистых победоносных героев, покорителей женщин сплошь прыщавые инфантилы. Именно они сидели сейчас в зале, влюбленными глазами таращась на мужественного кумира и сжимая в потных ладошках заветные томики с цветастыми обложками.

Мне от этого монстра отечественной словесности тоже как-то досталось на орехи, но по касательной, почти нежно.

— Книги должны быть интересными, — продолжал свою проповедь Щебутнов. — Поэтому всякие, которые про извращения — это все фигня… Зуб даю! Вот я, например! Здоровое тело — здоровый дух! Вон бицуха какая! А сколько я от груди жму? А почему? Потому что умный!

Себя он любил ничуть не меньше, чем Тельцов.

М-да, как рек пророк: и взоры их говорят против их, и члены их разглашают грехи их, и сами они вещают о себе, не скрывая, будто содомляне, и не отвращают лиц своих от гнева подступающего, от гнева неминуемого…

От речей Щебутнова меня передернуло, и я отправился бродить по магазину, выискивая собственные книги. Сначала заглянул к стоящему у самой кассы столу с бестселлерами… вот «Чехардынь-река», вот последний том Посконного с убогим абстракционизмом на обложке, вот очередной роман Язели Пряхиной, авторки слащавых и нудных дамских романов, по непонятной причине угодивших в серьезную литературу.

Горького нет, ни Алексея Максимовича, ни Льва Николаевича.

Сердце мое упало… Эх, так надеялся найти тут «Крылья последней Надежды»… Зараза! И я двинулся дальше, в лабиринт стеллажей до потолка, украшенных наклейками «Психология», «Эзотерика», «Учебники», «Путеводители», «Детские книги», «Кулинария».

Когда я оказываюсь меж стен, сложенных из книг, меня неизбежно охватывает тяжелая печаль, ощущение собственной ничтожности — так пламя свечи может чувствовать себя рядом с горящей нефтяной скважиной. Я понимаю, что мои опусы растворяются в этом океане переплетенной бумаги, что у меня нет ни малейшего шанса как-то выделиться, стать чем-то и кем-то. Хочется немедленно покончить с собой, обрушив на себя пару ближайших стеллажей… ну или можно плюнуть в красную физию Щебутнову и назвать его педиком, чтобы он прилюдно оторвал мне голову.

Настоящий рок-музыкант должен жить ярко и умереть молодым.

А настоящий писатель?

Не всем достается судьба Папаши Хэма, большинство из нас просто текстовые черви, прогрызающие норки в барханах из слов; унылые кроты, что складывают узоры из предложений в своих логовах, замещающие жизнь ее описанием…

Ага, нашел!

Вот она, крылатая девушка на вершине небоскреба, и раскинувшийся за ней город, уходящее за горизонт огромное солнце. Заголовок набран осознанно криво, кажется, что буквы клонит ветром. Зато имя автора такое мелкое и нечеткое, что вообще не разобрать. Стесняется меня издатель, что ли?

И стоит томик на нижней полке, куда обычный читатель поленится заглядывать.

И все же это была моя книга, и, держа ее в руках, я испытывал, наверное, то же самое, что и мать, качающая младенца. Вспоминал бессонные ночи и стертые буквы на клавишах, яркие образы, что роились внутри трещавшей от боли головы — их срочно нужно было извергнуть из себя, сделать чем-то внешним, дать им плоть, иначе они пожрали бы меня, уничтожили, превратили в медь бренчащую, в кимвал звенящий, в тростник пустотелый.

Когда я это писал, я тоже был пророком, пусть маленьким, почти неслышным, карманного формата.

А вот и «Кишка реформатора», второе издание, ИЕПовское, с карикатурным мужиком, шатающим Спасскую башню Кремля. У меня чесались руки прибить художника, создателя оного шедевра, с того дня, когда я увидел картинку впервые, и это несмотря на многословные объяснения самой Пальтишкиной и многочисленных критиков, что обложка «символизирует глубокую духовную мощь свободной мысли, ополчившейся против кремлевского тиранства».

Лучше бы прямую кишку нарисовали, что ли.

Ополчившуюся против кремлевского тиранства и мирового капитала, ага.

— Лева? — донеслось из-за спины, и я поспешно сунул книгу на место, словно пытался ее украсть и меня на этом застукали.

— А? — Я повернулся.

Ленка смотрела на меня, склонив русую голову, и улыбка ее была хоть и радостной, но немного растерянной. Она всегда была девушкой крупной, я рядом с ней выглядел недомерком и, естественно, комплексовал.

— Привет, — сказал я. — Где еще встретиться родственникам?

— Еще бы. — Старшая