Сквозь снег, кусавший щеки и слепящий тающий в глазах, смотрел из темноты на Таню Шишин. С беспокойством радостным и жгучим, смотрел, как вихрем кружиться она, и все кружилось вместе с ней, и в нем кружилось, и он рукой то закрывал Танюшу от себя, то пропускал меж пальцев, а то в кулак сжимал, то заскучав по ней, скорее выпускал назад.

И белой бабочкой она кружилась снова.

И желто, снежно смотрели окна школы, и неуловимы, гибки, были движения фигурки, кружащей на льду.

Танюша Шишина заметила, и помахала. Еще раз крутанулась, отставляя ножку, и завертелась, замелькала, присев, и так стремительно, что Шишин испугался, что раствориться может в вихре снежном и навсегда исчезнет. Навсегда.

И он зажмурился от страха. В голове свистели, разбрасывая искры лезвий белые коньки. Дохнуло карамелью и лакрицей, теплым пронеслось мимо щеки, и он открыл глаза. Она смотрела улыбаясь, близко: раскраснелись щеки, и губы пахли вкусно, снег на волосы ее ложился и не таял.

«Теплый снег…»

— Приветик, Саня, хочешь карамелек? — куртка на ней распахнута была, и влажным, как от одуванчиков в апреле, пахло от свитера ее, и на ресницах тоже не таяли снежинки, и в глазах по звездочке горело, и розовели щеки, облачка словами улетали с губ.

— Хочу, — ответил он.

— Держи! — и из кармана куртки горсткой протянула Шишину конфет. И жалась варежка в ногах его, боясь, что потеряется и Шишин про нее забудет, тихонечко скулила.

— Что там у тебя? — спросила Таня, за Шишина схватившись рукавами, и так, нагнувшись близко-близко, заглянула.

— Варежка, чего? — ответил он сердито, — вторая потерялась, — вот, ищу…

— Смешная, — сказала Таня. — На песика чуть-чуть похожа. На резинке, как на поводке. Мне мама тоже раньше на резинке варежки давала, чтоб не потерялись…

«Чуть-чуть похожа! — думал Шишин. — Тоже мне…!»

— Я варежки, как маленькой была, едва не каждый день теряла, — рассказывала Таня. — Мама так сердилась! Очень- очень! Ну, пока! — и вздрогнуть не успел, как чиркнула коньком, из света высекая искры, и закружилась, полетела, улетела, свет и снег вокруг себя крутя…

— Здорово, Шишкин лес! — сказал Бобрыкин ненавистный. — С варежкой гуляешь? Молодца!

Вздрогнув, обернулся Шишин. В спортивной куртке красной, с белыми лампасами под ворот, закинув за спину огромные коньки, стоял Бобрыкин ненавистный. Ненавистный! Усмехался, варежка под каблуком раздавленной лежала. Падал снег.

— Тяф-тяф! — Сказал Бобрыкин.

Шишин отвернулся, за резинку потянул, и потянул еще, и вырвал, наконец, и варежка подпрыгнула со свистом, заскакала следом, по кромке фонарем очерченного льда. У самого забора обернулся Шишин. Две фигурки на катке кружила вьюга, фигурки разлетались, и, соединяясь, разлетались вновь.

Он варежку позвал. Она служить вскочила, нетерпеливо весело хвостом виляя, затявкала смешно и звонко.

— Тяф-тяф-тяф…

Он поднял варежку повыше, надел, и, поднеся к одной из двух фигурок, схватил и, сжав в кулак, держал до дома, пока фигурка в Варежке не задохнулась.

Еще же говорил, не преступайте клятвы, — бубнила в голове за стенкой мать, мешала буквы разбирать.

«Бубнит, бренчит…» — подумал он, и крепко руки прислонил к ушам, до звона, чтоб проще было буквы разбирать. «А тот сказал им: Не клянитесь вовсе, ни небом, ни землею, ни собой, ничто не вам, ничто не ваше, а только лишь подножье ног моих, и без меня не будет слово ваше. И „да“ не да, и „нет“ ни нет…»

— …Собаки! Паразиты! Чтоб им пусто было!

Услышал Шишин, вздрогнул, поскорее варежку убрал в карман. Всегда сердитой из сбербанка возвращалась мать. И отовсюду возвращалась мать сердитой. Как уходила, так и возвращалась мать.

— Живодеры! — звякая ключами из-за двери, сказала мать, и к Шишину не заглянув, прошла на кухню, там зашебуршилась, разбирая сумки. Шишин встал и следом матери пошел, проверить, что она купила. Он так любил, поинтересоваться, чего хорошего купила мать.

Не сняв платка, босая, стояла мать спиной, и голову задрав, за пауком внимательно следила.

— Тшшшш, не вспугни! — Он замер на пороге, тоже посмотрел на паука. В канавке плиток паук полз вниз при матери, но Шишина заметив, вверх пополз, к копченому углу над образами, скрылся.

— Не будет денег, — безнадежно заключила мать, и, наклонившись, сумки стала разбирать.