Фаина немного отступила, и наклонив голову, смотрела на меня. В ее глазах с косым, как у кошки, разрезом, светилось веселое любопытство.

— Да как тебе сказать? — начал я после некоторого раздумья. — Если перед тобой картина и смысл ее совершенно ясен, разве нужна еще подпись?

Фаина смерила меня долгим ироническим взглядом, как бы говоря: «Боже мой! Какой чудак!..»

— Ну, скажи: зачем тебе все это! Зачем ты вынуждаешь, чтобы я говорил эти… дурацкие, старые, как мир, слова: «Я люблю тебя»? Что это дает? — с неожиданным для себя волнением выпалил я.

— Любовь тоже стара, как мир, — спокойно возразила Фаина, — и в то же время — вечно молода.

После этих слов она рванулась ко мне и, крепко вцепившись в лацканы моего светлого чесучового пиджака, резко потянула к себе.

— Ах, Иван, Иван… какой ты глупый, — полузакрыв глаза, сказала она негромко, и низкий голос ее задрожал. — Все женщины только и ждут, когда им скажут эти «дурацкие», «старые, как мир» слова. Даже самая последняя дурнушка, которая хорошо знает, что никто ей не признается в любви, и та ждет этих слов. Я тоже — женщина. И ты, пожалуйста, говори мне о том, что любишь, всегда; каждый день, каждый час, тысячу раз на дню, говори до тех пор, пока я буду жива, и даже тогда, когда меня… не будет…

И вот Фаины действительно не стало. Сперва не верилось в это. Но потом как-то неожиданно в сознание вползло холодное и черное, как бездонная пропасть, слово: «Никогда». Оно жило где-то рядом, это простое с виду слово, и я никогда не подозревал, что в нем заключен такой ужасный смысл.

«Да! Теперь никогда мне не увидеть Фаины и никогда не высказать ей признания в любви…»

Наряду с этими воспоминаниями меня долго не покидало горькое чувство тоски, нестерпимой обиды на несправедливость судьбы, развеявшей в прах наши с Фаиной мечты о будущем. Совершенно непостижимо, каким образом я сумел в таком состоянии написать дипломную и сдать государственные экзамены. Похудел я так, что еле держался на ногах. Лицо словно обуглилось. В запавших глазах, как у фанатика или наркомана, появился нездоровый лихорадочный блеск.

А один, на первый взгляд, обыкновенный случай свалил меня в постель на целую неделю.

Вскоре после того, как не стало Фаины, шел я по улице, о чем-то задумавшись и не поднимая головы. А когда поднял, помертвел от ужаса, волосы зашевелились на голове: с двумя авоськами, полными продуктов навстречу мне, весело стуча каблучками, шагала… моя Фаина. Лицо у нее было веселое, довольное. Она шла навстречу, лучисто сверкая своими темными раскосыми глазами, глядела прямо мне в лицо и улыбалась… И все на ней было знакомо: светлый костюм, синяя кофта, черные туфли-лакировки. Когда до Фаины оставалось несколько метров, у меня перехватило дыхание, в глазах потемнело, и я почувствовал, что теряю сознание. Все также улыбаясь, она прошла мимо, едва не задев меня своим плечом. Когда через несколько секунд я обернулся назад, я понял, что то была не Фаина и улыбка ее предназначалась не мне, а молодому, элегантному мужчине, стоявшему неподалеку за моей спиной и ожидавшему похожую на Фаину девицу с авоськами.

Встреча с двойником Фаины не прошла бесследно: я заболел горячкой. Скрыть этот случай я не смог, и вскоре он стал достоянием всех моих знакомых и родных. При встрече со мной каждый из них, сочувственно вздыхая, считал своим долгом преподнести мне один из расхожих советов, который, как им казалось, должен был избавить меня от тяжелой тоски и душевной боли. Чаще других приходилось слышать такие слова: «Да выброси ты эту Фаину из головы. Подумаешь, свет клином сошелся!». Или же: «Не убивайся, брат, будь мужчиной». А кое-кто советовал «сменить обстановку», то есть на какое-то время уехать из Киева, где все меня ранило воспоминаниями о Фаине. Этот совет мне понравился больше других, и я ухватился за него, как за якорь спасения.

По окончании университета, так же как и все мои однокашники, я должен был пойти в одну из школ в качестве учителя, но к тому времени я основательно поостыл к профессии педагога и мечтал о поприще, связанном с природой, разъездами, охотой, научными экспедициями.

Как раз тогда — по счастливой случайности — мне и подвернулась работа на Киевской фабрике наглядных пособий. На фабрике было три или четыре цеха по изготовлению различных энтомологических коллекций. Составлялись они с таким расчетом, чтобы отразить видовой состав насекомых, их эволюцию или такое явление, как мимикрия — способность некоторых видов становиться похожими на других животных, менять окраску под цвет окружающей среды. Фабрика выпускала также коллекции из насекомых — вредителей сельского хозяйства и поставляла все это в специальные магазины.

Киевская фабрика наглядных пособий работала на материале, который ей добывали многочисленные ловцы, промышлявшие во всех областях Украины. Теперь к этому отряду охотников подключился и я. Мне предстояло добывать в неограниченном количестве насекомых, змей, ящериц и других животных[2]. Все это в изобилии водилось в Туркмении, где я однажды побывал, где многое увидел и успел полюбить, и по которой временами почему-то сильно скучал. Чем-то неуловимо прекрасным — то ли суровым молчанием Каракумов, то ли целебной тишиной старых городищ, то ли неторопливой жизнью плодородных оазисов — Туркмения неодолимо влекла меня к себе.

И я опять отправился туда, с большим нетерпением ожидая новых встреч со старыми крепостями, тихим городком Байрам-Али и с теми немногими, кого судьба послала мне в товарищи или добровольные помощники. Приехал я в Байрам-Али уже не как студент, а как человек вполне самостоятельный, и остановился все на той же санитарной станции. Только комнату мою занимал теперь врач, специалист по борьбе с малярией, — в те годы для Туркмении да и вообще для всей Средней Азии малярия была настоящим бедствием.

Врач был молод, энергичен, одним из тех энтузиастов, кто упорно и смело взялся за искоренение тяжелого недуга, и, прежде всего, малярийного комара — разносчика болезни. Моя новая комната находилась по соседству с комнатой врача, и по комфорту ничуть не уступала прежней. Главным ее достоинством по-прежнему я считал электрический свет.

На этот раз — как охотник — на особенную удачу я не рассчитывал, так как приехал уже поздно, к началу осени, когда активность животного мира, его численность, разнообразие резко сократились. Змеи, например, еще в мае перешли на ночной образ жизни, до будущей весны зарылись в песок местные тортиллы, а такой зверь, как желтый суслик, жаркое время решил переждать в своей норе и, как обычно, на