там женщины не дурачились перед ними – еще чего! Нет, нет. Там, в захваченных районах, немцы принуждали их силой. На нашей стороне девушки заманивали мужчин, пока те не сдавались. Разве не понятно? Да вы, наверное, за немцев! В любом случае все они испорчены и не сгодятся после войны ни одному приличному мужчине.

Некоторые из этих женщин довольно опасны. Нет, не в том смысле. Они шпионят в пользу немцев, вытягивают из мужчин кучу информации и каким-то образом передают ее немцам. Немцы ни перед чем не остановятся, ни перед какой подлостью, низостью. Были две молодые бельгийки, которые делили комнату в деревеньке у нас в тылу. Они были местные и всегда там жили, так что их, конечно, никто не выгнал, и, хотя деревню иногда обстреливали, они не очень волновались и неплохо зарабатывали. Принимали они только офицеров. Обычных солдат считали грязью и видеться с ними отказывались. В таких местах сразу расходятся слухи: какие женщины принимают солдат, а какие – офицеров. Кроме того, эти девушки были умны и любили задавать множество умных вопросов, а когда мужчина возбужден, он – сами знаете, – ничего не подозревая, ответит на любой вопрос. Немцы этим воспользовались. Шпионить легко. Нужно просто задавать правильные вопросы, и сама удивишься, сколько всего тебе расскажут. Нужно только знать, что́ от тебя требуется. И эти девушки, по всей видимости, знали – и задавали кучу умных вопросов, а поскольку принимали они только офицеров, то получали много ценной информации, потому что, как я уже сказала, когда мужчина возбужден, он ответит на любой вопрос. Да и кто мог заподозрить их в шпионаже? Но в конце концов после нескольких месяцев их раскрыли. Их комнаты обыскали и нашли множество инкриминирующих бумаг. Похоже, немцы забрали этих девушек из их семей, держали их семьи в заложниках и послали их в тыл к англичанам, угрожая жестокой местью родным, если они не добудут нужную информацию. Ну разве не зверство? Делать из девушек шпионок и проституток, угрожая их семьям. Немцы знали, что девушки привлекательны и смогут заполучить офицеров. Смогут заполучить высокопоставленных клиентов, у которых будет полно сведений и которых обманут женские чары. Вот насколько гнусны эти немцы. Интересно, что они хорошо понимали, как заманить врага в ловушку. Несмотря на то что не имели с ним ничего общего, как хорошо они понимали природу всякого, кто воюет во имя Справедливости, Свободы и Цивилизации.

Париж,

4 мая 1916

Во имя родины

Вот как все было. И так было в полевом госпитале почти все время. Санитарные машины, грязные, умирающие мужчины и выстрелы вдалеке! Так монотонно, одно и то же, день за днем, и постепенно ты устаешь и начинаешь скучать. Там, за виднеющимися вдали привязными аэростатами, все, может быть, намного интереснее, но мы-то остаемся здесь, по эту сторону, а здесь, по эту сторону, ничего не меняется. Как же это утомительно, как однообразно! Те же машины, те же грязные мужчины, те же стоны, та же тишина. Та же жара в операционной, те же кровати в палатах, всегда забитые под завязку. Это война. Но она все идет и идет, опять и опять, день за днем, пока не становится похожа на жизнь. Мирную жизнь. Жизнь в госпитале большого города – рутина ведь одна. Только госпитали в городе больше и лучше оснащены, санитарные машины – это машины скорой, а пациентов не всегда привозят санитары, иногда они приходят сами или приезжают на такси или лимузинах, и среди них есть женщины, и у них такие разнообразные болезни – мирные госпитали не так бестолковы, не так монотонны, как военные. Ах, война человечнее мира! Эффектнее, конечно, острее, – это наша специальность, – но если говорить о чистой агонии жизни, о, поверьте, мирное время куда богаче!

Война так чиста. Мир такой грязный. В мирное время разводится столько мерзких болезней. Они тянутся годами. Нет, война чиста! Я скорее готова смотреть на то, как мужчина умирает в расцвете сил на войне, чем на то, как он мирно дряхлеет с разбитым сердцем, сломленным духом, загубленной жизнью, такой усталый, такой настрадавшийся – умирает наконец в положенное время, в почтенном возрасте! Как они страдают – те, кто приезжает в наши городские госпитали в лимузинах в мирное время. Умершие молодыми, чисто и быстро у своих орудий, избавлены от всего этого. В конце концов разница не велика. Просто война эффектнее – вот и всё.

Что ж, он приехал, как и остальные, с той только разницей, что он был старше. Копна седых волос цвета стали, настоящая грива над густыми черными бровями, которые сводили судороги боли. Прострелен, как обычно, в живот. После приезда три часа провел на столе – на операционном столе, – а потом его перевели в палату, уточнив, что шансов выжить у него ноль. Ни больше ни меньше. Когда он очнулся от эфира, то сказал, что не хочет умирать. Сказал, что хочет жить. Очень. Сказал, что хочет снова увидеть жену и детей. Он настаивал на этом снова и снова, настаивал на том, что хочет поправиться. Он ухватился за руку доктора и сказал, что он должен поправиться, что доктор должен ему помочь. Доктор высвободил свои тонкие пальцы из его жесткой, умоляющей хватки и сказал ему вести себя хорошо и потерпеть.

– Ведите себя хорошо! Потерпите! – сказал доктор, и больше он ничего сказать не мог, потому что он был честен. Что еще он мог сказать, зная о восемнадцати мелких отверстиях от снаряда, через которые в раздутый живот просачивался яд. Не сегодня, конечно, но послезавтра. Еще три дня.

И весь первый день мужчина говорил о том, что нужно поправиться. Настаивал на этом. Был убежден в этом. На следующий день – второй из трех дней, которые дал ему доктор, – боль взяла свое. Боль искривила его черные брови, и он стал задумчивей. Как можно жить с такой болью?

Тем вечером около пяти часов пришел Генерал. Тот, который раздавал награды. Меча у него не было, только хлыст, так что он бросил хлыст на кровать, а награждать можно только мечом[72]. Только Médaille Militaire. И всё. Но с Médaille Militaire идет годовое пособие в сто франков, так что это тоже ничего. Генерал был краток: «От имени Французской республики я вручаю тебе Médaille Militaire». Потом он наклонился, поцеловал мужчину в лоб, приколол медаль на покрывало и ушел.

Вот тебе и пожалуйста! Коротенькая церемония,