На полу кучами валяется грязная, испачканная, окровавленная одежда, оторванная или отрезанная от безмолвных тел под простынями. Носильщики, переступая через грязную одежду или отбрасывая ее ногами, укладывают искривленные тела на коричневые носилки и уносят их одно за другим в операционную. Операционная забита носилками, которые лежат на полу рядами и ждут, когда их освободят от груза, а тела уложат на операционные столы. И как только освобождаются носилки, носильщики убегают обратно в Salle d’Attente, где машины сгружают свою ношу, а оттуда опять в операционную – с новыми телами. В операционной работают на трех столах, и хирурги в белых халатах так плотно стоят вокруг столов, что невозможно разглядеть, что́ происходит. Носилки лежат на полу в коридоре, стоят у стен операционной, а машины всё приезжают и приезжают.

Из операционной их несут в палаты, эти перебинтованные груды с операционных столов, эти груды, которые когда-то были мужчинами. Чистые кровати в палате заправлены, готовы принять их – эти неподвижные перебинтованные груды, которые поднимают, пихают и перекатывают с носилок на кровати. Снова и снова весь день расходится по палатам процессия носилок. Первый носильщик открывает коленом дверь и впускает вперед себя поток зимнего дождя, и тот начинает танцевать на таблицах и бумагах на столе и задувает спиртовку, над которой закипает шприц[63]. Кто-то захлопывает дверь. Форму без сознания укладывают на кровать. Она тяжелая, и кровать прогибается под ее весом. Brancardiers собирают красные простыни и снова уходят, оставляя на зеленом линолеуме комки грязи и коричневые разводы. Снаружи ревут пулеметы, а внутри трясутся baracques, и снова и снова носильщики заносят в палату умирающего мужчину с операционного стола. Только они стоят между нами и пулеметами, эти ошметки на кроватях. Другие вроде них стоят между нами и пулеметами, другие вроде них, которые окажутся у нас еще до рассвета. Ошметки вроде них. В основном старики. Старые солдаты, седые и бородатые.

Идет атака. Это не значит, что немцы продвигаются вперед. Это значит только, что санитарные машины забиты, потому что эти старые солдаты – эти старые ошметки на кроватях – сдерживают немцев. Иначе нас бы здесь уже не было. Нашего госпиталя, нас самих, ничего бы не было, если бы не эти старые ошметки в кроватях. Эти грязные, бородатые, умирающие мужчины в кроватях сдерживают немцев. Другие сдерживают немцев в окопах. Но завтра и они будут у нас, будут истекать кровью, будут умирать. Но и тогда в окопах будут мужчины – чтобы сдерживать немцев.

Сегодня идет атака. Вчера тоже шла атака. Позавчера тоже. В семи километрах от нас надрываются пулеметы, и baracques шатаются и дрожат от их грохота. Эти мужчины, седые и бородатые, умирающие в наших чистых кроватях, пропитавшие наши чистые простыни кровью, которая сочится из-под их перевязок, были там, стонали в окопах. Когда они умрут, мы снимем кровавые простыни и заменим их свежими, чистыми, и аккуратно их заправим, чтобы принять на них муки очередного мужчины. У нас много кроватей и много свежих, чистых простыней, так что мы всегда готовы к этим старым бородатым мужчинам, которые стоят между нами и немцами.

Они выглядят такими слабыми и хрупкими, и тощими. Как им это удается, этим старикам? Прошлым летом на их месте были молодые парни. Теперь пришло время стариков.

Сегодня в палате трое умирающих. Лучше бы им умереть. Немецкие снаряды сделали их нелепыми, отталкивающими. Мы видим их в этом ужасном промежутке между жизнью и смертью. И в этом промежутке они мерзкие, абсурдные, фантастичные. Жизнь чиста и смерть чиста, но промежуток между ними мерзок, абсурден, фантастичен.

Вон там, в самом конце палаты, лежит Роллен. Его привезли три дня назад. Осколок снаряда пробил ему правое веко, оставив такую мелкую рану, что и перевязывать не пришлось. Но, по словам рентгенолога, этот мелкий осколок obus[64] застрял где-то в черепе над левым ухом, и теперь Роллен парализован. Парализована вся правая половина тела, и болтается ватная рука, и болтается ватная нога, подергиваясь. Один затуманенный глаз все время открыт, а другой – все время закрыт. Он подхватил менингит, и скоро его кровать освободится. Из носа у него течет желтая пена, густая, желтая, пузыристая пена, и эта желтая пена лопается, пузырится. Она вздымается пузырьками под его носом, выше и выше, и потом пузырьки лопаются и стекают густыми потоками в его лохматую бороду. На стене над его головой висят его медали. Их повесили высоко, чтобы он мог их видеть. Сегодня он их не видит, потому что он без сознания, но вчера и позавчера, когда он еще был не так плох, он смотрел на них и плакал. Он знал, что его наградили in extremis, потому что он умрет, и он не хотел умирать. Поэтому, пока Генерал награждал его, он всё стонал и стонал и говорил, что не хочет умирать. Он спас от смерти трех мужчин, заслужив три медали, и тогда он не думал о смерти. Но в палате он всё стонал и стонал и говорил, что не хочет умирать.

А за теми красными ширмами стоит Анри. Он священник, и его призвали медбратом. Он отличный медбрат, очень аккуратный и внимательный к пациентам. Он пришел из соседней палаты, Salle II, чтобы соборовать мужчину в кровати за красными ширмами. Загляните за ширмы и увидите Анри в рубашке с небольшим мятым фиолетовым орарем на шее. Нет, пациент ни разу за все время не пришел в сознание, но Анри говорит, что это ничего. Может быть, он католик. Попробовать стоит. Даже если он не католик, хуже ему от этого не будет. Я рада видеть Анри за этими ширмами. За несколько минут до этого он ходил по палате и искал вату для святого елея, а потом увлекся, наблюдая, как доктора делают перевязки, и так долго с ними простоял, что я думала, не подоспеет за ширмы вовремя.

Видите этого мужчину на соседней кровати? Он тоже умирает. Ему трепанировали череп. Он не может говорить, но знает свои имя и часть, потому что они написаны на медали у него на запястье. Он хочет писать! Ну разве не смешно? У него есть блокнот и карандаш, и весь день напролет он пишет и пишет в этом блокноте и раздает свои записи всем, кто проходит мимо. Есть у него в голове что-то такое, что он хочет донести до мира перед смертью. Но никто его не понимает. Никто не может прочесть то, что