проделала весь этот путь, потому что она приказала, и если она настаивает на том, чтобы я провела здесь ночь, так оно и будет. Но если она не настаивает, то я предпочла бы вернуться домой в Ипр, к детям.

И все-таки Directrice, которую охватило материнское чувство к умирающему, приказала и настояла, и бельгийка сдалась. Она всю ночь сидела с сыном, слушала его вопли и стенания и была рядом в три часа утра, когда он умер. После чего она попросила отвезти ее обратно в Ипр. Ее тронула смерть сына, но долг звал ее домой. Directrice пообещала, что на его похоронах прочитают мессу, и, услышав это обещание, женщина посчитала, что для нее нет причин оставаться.

– У моего мужа, – объяснила она, – небольшой кабачок на окраине Ипра. Пока нам очень везло. С самого начала этой долгой войны это первый раз, когда к нам в кухню залетает снаряд, вот и сына нашего поранил, сами видели как. Но у нас есть другие дети, их тоже кормить нужно. Сейчас муж хорошо зарабатывает – продает выпивку английским солдатам. Я должна вернуться ему помогать.

И бельгийского гражданского похоронили на кладбище для французских солдат, но его мать уехала в Ипр задолго до этого. Шофер машины, который вез ее обратно в Ипр, побледнел, когда получил этот приказ. Все боялись Ипра и его опасностей. Это было место смерти. Только бельгийка, у которой муж держал кабачок и хорошо зарабатывал, продавая выпивку английским солдатам, не боялась Ипра. Они с мужем хорошо зарабатывали на войне, и эти деньги могли помочь им вывести детей в люди. Она с готовностью забралась в машину, хотя и была благодарна Directrice, которая обещала отслужить мессу по ее мертвому сыну.

– Ох уж эти бельгийцы! – сказал французский солдат. – Как они разбогатеют после войны! Наживутся на американцах и на всех остальных, кто приедет поглазеть на руины!

И, будто про себя, тихо добавил:

– Ces sales Belges![59]

Промежуток

Эрар был санитар не из лучших. Он никогда лишний раз не беспокоился о пациентах, а когда приходилось, был так груб, что они предпочитали лишний раз ничего у него не просить. Новички, которые пробыли в госпитале всего несколько дней, думали, что он глухой, потому что он не реагировал на их просьбы, а кричать им не хотелось – чтобы не тревожить соседей по палате. Подметал палату он тоже как попало, потому что в одной руке он держал метлу, а в другой – «Petit Parisien»[60], и можно с уверенностью сказать, что когда он садился на самую дальнюю кровать с номером «Le Rire»[61] двухлетней давности, присланным пациентам вместе с другими старыми газетами, он был не менее эффективен, чем когда угрюмо работал. Только одно он делал хорошо – высматривал Генералов. Он блестяще предсказывал их приближение, даже если они были еще далеко. В дни или часы, когда был шанс, что появится Генерал, он припадал к окнам и внимательно следил за дорогой. Издалека заприметив дубовые листья, он объявлял об этом всей палате, чтобы санитары и медсестры успели прибраться до прихода Генерала. Он отлично примечал дубовые листья – золотые дубовые листья на генеральских кепи – и ни разу не дал ложной тревоги, приняв полковника за Генерала, так что напрасно прибирать палату не приходилось. С уборкой он, конечно, не помогал, а оставался у окна, сообщая о продвижении Генерала по дороге – что сейчас он зашел в Salle III, что он вышел из Salle III, что беседовал возле Salle II, что теперь наконец поднимается на пригорок к Salle I и скоро будет на месте. Иногда Генерал безосновательно долго поднимался по пригорку, по деревянной дорожке, ведущей к палате, и на это время он пропадал из виду, а Эрар развлекал нас своими сожалениями о том, что нет перископа, который можно было бы просунуть во фрамугу над дверью.

Госпиталь навещали два Генерала. Первый был большой и важный Генерал, региональный главнокомандующий, на которого всегда было приятно посмотреть, когда он выходил из своего лимузина с нормандской тростью, свисающей с запястья, в узкой, с иголочки сшитой куртке с каракулевой оборкой, в безупречно чистых перчатках. Этот большой Генерал приезжал награждать мужчин, которым полагались Croix de Guerre и Médaille Militaire, и, наградив одного-двух, он обычно делал круг по госпиталю, пожимая руки пациентам и болтая с Directrice, докторами и офицерами, которые шли за ним по пятам. Другой Генерал был не таким импозантным. Он был низенький и толстый и носил серо-синюю форму оттенка, который называли невидимым, а его кепи было накрыто серо-синим чехлом с квадратной прорезью, через которую виднелся кусочек дубовых листьев. И все-таки он был куда более грозный, чем большой Генерал, потому что он был региональным Médecin Inspecteur[62], ответственным за все госпитали в округе. Он делал довольно тщательный обход и подробно расспрашивал хирургов о ранах и лечении каждого пациента, а поскольку он и сам был врачом, то мог оценить их ответы. Большой Генерал был военным, а не врачом и не задавал неудобных вопросов, поэтому принимать его было хоть и хлопотно, но никогда не стыдно. Когда приходил один из Генералов, все откладывали инструменты. Хирурги торопились закончить свои операции или – при возможности – перенести их, в палатах останавливали или переносили перевязки, и хирурги бежали за Генералом, первым или вторым, и почтительно сопровождали его на обходе, который мог занять целый день. Поскольку чаще всего обходы длились не меньше двух часов, посещения Генералов, одного или двух сразу, обычно значительно нарушали распорядок дня госпиталя. Иногда случалось, что оба Генерала приезжали одновременно, и обходов было в два раза больше, поскольку Генералы начинали обходы с разных концов территории, и хирурги ломали голову, к чьей свите им нужно примкнуть. И обычно Генералы приходили в самые загруженные дни, когда работа была особенно тяжелая и ее было больше, чем мог бы сдюжить за сутки даже увеличенный вдвое персонал.

Бывают в полевом госпитале плохие дни, когда забот невпроворот, а бывают дни, когда делать нечего и все валяют дурака. Плохие дни – это когда маленькие деревянные бараки трясутся и трещат от бесконечного рева пулеметов, а санитарные машины привозят поломанных, искалеченных мужчин и уезжают обратно, чтобы вернуться с новыми людскими ошметками. Кровати в Salle d’Attente, куда подъезжают машины, забиты грудами под простынями. Из-под простыней торчат грубые шипованные сапоги, а груды, которые были людьми, иногда издают стоны, а иногда молчат.