– Да, доча, теперь понимаю.

* * *

Я родилась и выросла в стране, которая давала приют множеству мужчин и женщин из других, порой очень дальних краев. Портные, булочники, строители, водопроводчики, торговцы съезжались сюда в поисках лучшей жизни. Среди них были испанцы, португальцы, итальянцы и даже немцы, которые разъезжали по всей планете, снова и снова изобретая велосипед. Но теперь Каракас начал пустеть. Дети и внуки иммигрантов, чьи смуглые лица уже плохо сочетались с европейскими фамилиями, двигались через океан в обратную сторону, в страны, которые были населены чужими людьми, тоскуя по корням, по тому неуловимому ощущению, которое обычно называют «духом нации». В отличие от них у меня никаких корней по другую сторону океана не было.

Я открыла коробку с гордой надписью «Обувь Тесео». Внутри сверкала новенькой кожей еще не надеванная пара туфель.

* * *

Впереди меня две медсестры стремительно катили не застеленные простыней носилки, на которых лежал мужчина с несколькими пулевыми ранами.

– Быстрей! Быстрей! – кричали они. – С дороги! Он умирает!

Я почувствовала железистый запах крови. Это был не просто запах, это было предупреждение.

Я приехала в больницу «Саграрио», чтобы навести справки о Кларе Бальтасар, которая уже три недели подряд не появлялась в мэрии Каракаса, где она работала. Охранники на входе сообщили мне под большим секретом, что три неизвестные женщины схватили Клару в трех кварталах от мэрии, затолкали в джип с тонированными стеклами и увезли в неизвестном направлении. Три дня спустя жестоко избитую Клару нашли на пороге ее собственного дома, словно это было не окровавленное, изломанное тело, а записка с предупреждением. «В следующий раз она вообще не вернется» – вот что это означало. Нападавшие не стали ее убивать, сделав все, чтобы Клара мучилась как можно дольше. Сострадание как одна из форм жестокости…

«Обычное уличное преступление. И конечно, никто ничего не видел, никто ничего не слышал», – сказал мне охранник мэрии – плотный мужчина с небольшими, тщательно подстриженными усиками и тонкими губами, которые он то и дело поджимал, демонстрируя ханжеское благоразумие и осторожность, свойственные многим моим согражданам. И каждый раз, когда он так делал, его рот становился похож на куриную гузку, выражая только страх и стыд.

Отыскать палату, в которой лежала Клара Бальтасар, оказалось нелегко. Медсестра, которая, похоже, не спала уже несколько дней, махнула в мою сторону стопкой пожелтевших больничных листков, которую держала в руках.

– Кого, вы говорите, вы ищете?

– Клару Бальтасар.

– Гм-м… – Сестра быстро перебирала листки. Через пару минут она сказала: – Сеньора Бальтасар в реанимации. Вы – родственница?..

– Нет.

– В таком случае вам туда нельзя.

– Скажите хотя бы, как она?..

– Я не имею права сообщать вам никакой информации.

– Но она… С ней очень плохо?

– Она жива, – бросила сестра и быстро пошла дальше по грязному коридору.

Все коридоры и лестницы больницы «Саграрио» были заполнены больными. Вялые, апатичные или просто измученные мужчины, женщины и дети ожидали приема… когда-нибудь… после дождичка в четверг. Все они выглядели изможденными, худыми, истерзанными постоянным голодом; все были полны тяжелой, тупой яростью людей, давно забывших времена, когда им жилось лучше. Этих людей я мысленно поделила на три группы: одни ждали, когда их поставят на очередь на амбулаторное лечение, вторые нуждались в сложной операции, и наконец, третьи молча ждали, пока к ним подойдет врач или пока их перевезут из коридора, и без того переполненного пациентами, жившими здесь буквально неделями, в какое-нибудь более подходящее помещение, например – в палату.

В целом больница была намного хуже, чем частная клиника, в которой умерла моя мать. Полы были заплеваны, в воздухе плавала густая, навязчивая вонь, которую издавали тела заживо разлагающихся людей. То и дело по коридору проходила сестра с папкой, в которой лежали больничные карты, и громко вызывала больных: «Амадор Родригес… Кармен Перес… Амор Перналете…» Услышав свои имена, люди поднимали руки. Другие вскакивали, чтобы потребовать объяснения, почему вызвали не их – ведь они пришли раньше. Многие и вовсе отчаялись; эти были хуже всего. Безразличные, вялые, они напоминали сломанные электроприборы. Они ждали своей очереди слишком долго – пять, семь, десять дней. «Возьмите талон». «Приходите завтра». «Нет, не сегодня, а завтра. Завтра, вам говорят!..» Замученные сестры в полинявших от бесчисленных стирок голубых халатах вновь усаживали пациентов на скамьи и приказывали ждать. Снова ждать. А ведь они уже ждали, ждали слишком долго. Теперь им оставалось только одно – умереть в ожидании.

– Мне обещали, что здесь-то будет побыстрее, – сказала какая-то женщина своей маленькой дочери.

Обещали… Нам обещали, что больше не будет коррупции и воровства. Что теперь все будет для народа. Что каждый будет жить в доме своей мечты и что ничего плохого с нами никогда больше не случится. Они не переставали раздавать обещания, которые никогда не исполняли. Мы просили о помощи, но нас не слышали, и наши безответные мольбы стихали, заглушенные питавшими их возмущением и обидой. Но Сыны Революции никогда не брали на себя ответственности. Ни за что. Если утром в булочной не было хлеба, виноват был булочник. Если в аптеке не оказывалось какого-то лекарства, пусть даже самой простой упаковки контрацептивов, виноват был аптекарь. Если вечером мы возвращались домой усталые и голодные, не сумев купить на ужин даже пары яиц, виноват был тот, кто купил яйца раньше нас. Голод рождал страх и ненависть. Очень скоро мы вдруг обнаружили, что начали желать зла не только палачам, но и жертвам. Отличить одних от других мы уже не могли, да и не хотели.

Опасное электричество копилось внутри нас. И вместе с ним росло желание расправиться с теми, кто нас угнетал, – оплевать солдата, приторговывавшего рационированными товарами, избить пронырливого спекулянта, который лишал нас законного литра молока, за которым мы каждый понедельник стояли в длинных очередях у дверей супермаркетов. Ужасные несчастья, о которых передавали по радио или по телевидению, делали нас счастливыми: мы радовались внезапной смерти одного из руководителей государства, утонувшего при невыясненных обстоятельствах в бурной реке на Центральных равнинах, радовались гибели продажного прокурора, который взлетел на воздух вместе со своей роскошной машиной, стоило ему повернуть ключ в замке зажигания. Наша решимость получить свою часть награбленного была столь сильна, что мы почти позабыли о сострадании.

У всех нас – и у мужчин, и у женщин, ежедневно ведущих жестокую борьбу за существование, было одинаковое выражение лица. Именно такое выражение я стала со временем подмечать, когда утром подходила к зеркалу. Больше всего бросалась в глаза глубокая вертикальная складка между бровями, чуть выше переносицы. Ничего удивительного: мои дни были заполнены мелочами, которые приобретают огромное значение только во время войны, но не во время мира. Лекарства, ушные палочки, кислород для маски, грязные простыни, которые надо было стирать, тупые скальпели, туалетная бумага и прочее, и прочее… Ешь или умри, лечись или умри. Все остальное потеряло свое значение. Любой человек, оказавшийся в очереди перед тобой, казался потенциальным конкурентом, врагом, который получит больше тебя. Уцелевшие не на жизнь, а на смерть дрались за скудные остатки. Или за место, где можно умереть в городе, из которого не было выхода.