— Но сначала выпейте лекарство, — попросила Орелия.

— Питье… питье тоже… подойдет…

Он взял чашку и осушил до дна, даже не попробовав сначала на вкус, и коротко рассмеялся:

— А я надеялся… на что-нибудь… покрепче… а это просто мутная бурда…

— Вы уже достаточно отведали напитков покрепче, — мягко укорила Орелия. — А теперь постарайтесь заснуть, и когда проснетесь и ваша лихорадка пройдет, то и поесть сможете.

Руперт снова откинулся на подушки, и она тронула рукой его лоб.

— Ладно, пусть… будет по-вашему, — хрипло ответил он, — я жутко… устал, сил… нет… спорить…

— Ну тогда и спите, — тихо повторила Орелия.

Когда через час она опять вошла в его комнату, Руперт Харрингтон уже проснулся после крепкого сна.

— Какого черта я валяюсь в постели? — спросил он, увидев Орелию.

— Вам… стало плохо по приезде сюда. Вы были в пути всю ночь?

— Да, и… пил по дороге.

— Так я и думала, и если вы будете благоразумны, то проведете в постели весь день.

Он был уже вполне трезв и говорил связно, однако выглядел очень больным: совсем осунулся и побледнел, глаза потускнели, запали в глазницы и придавали лицу страдальческое выражение. И взгляд у него был какой-то затравленный, словно он чего-то очень страшился или что-то вызывало его бурный протест. Всю эту безотрадную смесь чувств Орелия прочитала на его лице.

— Что же вы делаете с собой, глупый мальчик? — опять упрекнула она его. И тут у нее на секунду появилось чувство, словно перед ней в постели лежит один из тех деревенских подростков, которых она часто лечила, — совсем упустив из виду, что сей оксфордский не оперившийся птенчик считает, наверное, себя модным джентльменом, с кем надо говорить почтительно и уважительно. Однако Руперт в действительности ничего подобного не выказывал и не сердился. Совсем напротив, он потянулся к ее руке и судорожно пожал ее.

— Но мне надо повидаться с дядей, мне обязательно надо его убедить, что я не смогу больше продолжать…

— Продолжать что?

— Учебу в Оксфорде! Я больше этого не вынесу! Все ужасно, говорю вам. Они меня заставили вчера пойти с ними… Я не хотел и отказывался, но они сами пришли ко мне, повалили на пол и стали насильно вливать в глотку вино… Я знал, что все это будет ужасно, заранее знал…

— А что именно было ужасно? — сдержанно полюбопытствовала Орелия. Она видела, что юношу волнует нечто еще, лишавшее его душевного равновесия. Он разволновался, а потные пальцы все сильнее сжимали ее руку, но Орелия понимала, что в данный момент он не видит перед собой молодую девушку и вообще не видит в ней женщину. Она была для него просто человеческим существом, перед которым можно излить душу, а это сейчас для него самое лучшее — решила Орелия, — ему надо выговориться, и тогда душевная боль перестанет его так сильно мучить. Было ясно и то, что он выбит из колеи, иначе не вел бы себя так открыто с незнакомым человеком. Худшие последствия опьянения ушли, развязав язык, а к тому же после сна он пребывал в расслабленном состоянии духа и мог откровенничать с кем угодно, только бы его выслушали.

— Но что именно вас расстроило больше всего? — снова спросила Орелия тем же мягким, сочувственным тоном: за свою короткую еще жизнь она уже успела выслушать множество историй, до этого хранившихся в тайне, и от самых разных людей.

— Это из-за лошади, — проговорил Руперт, — вот тогда я и понял, что больше не могу всего этого выносить. На ней ехал Чарльз, и лошадь напоролась на зубья ограды, что на кладбище. Она так кричала! Вы когда-нибудь слышали, как кричит лошадь?

— Нет, и, надеюсь, никогда не услышу, — содрогнулась Орелия.

— Это было ужасно, — Руперт замотал головой и зажмурился. — Я и сейчас вижу, как оно все было с этим бедным животным. — И, тоже вздрогнув, продолжал: — Это Гарвин настоял, чтобы мы ехали через кладбище и прыгали бы там, верхом на лошадях, через памятники и надгробные камни, и чтобы сломали все замки, и железные решетки, и ворота. Я тогда сказал, что это все адски глупо, но на меня никто не обратил внимания. — И он порывисто сжал руку Орелии. — Чарльз, наверное, убился насмерть: когда его лошадь напоролась на зубья, он слетел с нее и упал прямо на голову и, наверное, погиб!

— Не думайте сейчас об этом, — взмолилась Орелия, — рано или поздно вы все равно узнаете, что с ним случилось.

— И я не могу вернуться в Оксфорд, — вскричал Руперт. — Я тогда сразу повернул назад и ускакал. Не знаю, в какой гостинице я остановился, но там я выпил и потом еще несколько раз пил, и тогда решил отправиться в Лондон.

— Чтобы повидаться с дядей?

— Да, и сказать дяде Дариусу, что в Оксфорд я возвращаться не намерен. Он все твердит, что Оксфорд из меня человека сделает, но я не хочу быть таким человеком, которым делает Оксфорд.

— А раньше вы говорили маркизу, что не хотите там учиться?

— Да, но он не желал и слышать об этом и потребовал, чтобы я там оставался. А я ему ответил, что не могу и не могу… А потом меня заставили вступить в клуб.

— Какой клуб?

— «Болтуны» называется. Там заставляют делать всякие дрянные штуки, например, колотить караульных. В последний раз, когда мы устроили драку, один несчастный старик так и остался лежать без сознания с порезом на щеке, наверное, дюйма четыре было в длину.

— Как это жестоко!

— Да, бесчувственно и жестоко, — скрипнув зубами, подтвердил Руперт. — И все это потому, что студенты слишком много пьют, по три бутылки на каждого, и это самое меньшее, а есть такие спортсмены, как Гарвин, которые выпивают и четыре, и все пять. — И Руперт глубоко вздохнул. — Я-то слабак. Меня тошнит от спиртного, и не чувствую я никакого веселья, и мне очень плохо потом, я просто больной на следующий день.

— А разве нельзя выйти из членов клуба?

— Я хотел, но они мне запретили. Вчера я отказался пойти с ними, но они меня вытащили насильно, а я все это ненавижу, ненавижу! — И, помолчав, добавил: — Тогда, на кладбище, была девушка, совсем еще молодая, почти ребенок, и она тоже как закричит!

— Не надо больше думать об этом, — твердо сказала Орелия, — постарайтесь все это забыть.

— Но разве можно это забыть? И если дядя Дариус заставит меня туда вернуться, то, клянусь, я покончу с собой. Нет больше сил терпеть. Я там всех ненавижу, все эти глупые и жестокие проделки, и Оксфорд ненавижу, и всегда ненавидел!

— А чем бы вам хотелось заниматься?

— Я в армию хочу, в полк, где служил мой отец. Вот там и есть мое настоящее место. Если бы отца не убили под Ватерлоо, он бы мне разрешил, но все дело в дяде Дариусе, у которого другие идеи насчет меня, а так как он себя считает Господом Богом Всемогущим, то я должен подчиняться его желаниям.

— А вы разве не рассказывали дяде о том, что происходит в Оксфорде?