чтобы повидать Сезанна. Мы часто говорили об этом раньше, и наше желание заехать к нему усиливало то обстоятельство, что это свидание могло быть последним, так как болезнь, казалось, сильно отягощала его, и особенно лето становилось для него невыносимым, вызывая нервные расстройства, на которые он сам очень жаловался.

Итак, мы вышли в море в один прекрасный день в конце марта, на громадном пароходе, шедшем из Греции с тысячами пассажиров. До вечера была прекрасная погода, но когда мы огибали Корсику, вдруг налетел сильнейший мистраль, и нам пришлось провести опасную и ужасную ночь. Когда мы были уже около Марселя, светило солнце, но ветер дул с такой силой, что можно было различить только некоторые возвышенности. Все остальное исчезало в вихре самума. Над нашими головами канаты пели как трубы органа. Мы не могли войти в порт и высадились на шлюпке в Эстаке. Путешествие было так тяжко, что я должен был отложить на другой день мой визит к Сезанну. Через день я отправился туда и прибыль в Экс ранним утром. Я хотел захватить его врасплох в загородной мастерской.

Казалось, он был счастлив меня видеть, и показал мне свои последние работы. Я с удовольствием увидел на стене его мастерской мой этюд пейзажа, который я сделал год тому назад из окна нижней комнаты, изображающей прекрасный вид Экса. Черепа висели на стене недоконченные. Он показал мне нагих женщин, прошлогоднюю картину, не очень подвинувшуюся вперед, несмотря на упорный труд. Многие позы были изменены, цвет уплотнился, благодаря многим слоям красок. Он осведомился о моей семье и затем сказал:

«Поль и жена здесь. Не правда ли, вы завтракаете с нами?»

Он, казалось, был очень счастлив представить меня своему сыну, о котором отзывался всегда с большой похвалой.

«Он обладает всем тем, чего мне недостает; это необычайный человек».

Мы отправились на улицу Булегон. Мадам Бремон была занята приготовлением завтрака. Я был представлен Полю Сезанну-сыну, и мадам Сезанн. Завтрак быль очень веселый. Сезанн был разговорчив. Видеть своего сына было для него радостью. Каждую минуту он наблюдал за ним и восклицал: «Поль, ты гениальный человек».

К часу дня подъехал экипаж и мадам Бремон доложила, что это извозчик, чтобы ехать на «мотив».

«Я устал немного», – сказал Сезанн, «и заказал экипаж но, так как вы здесь, спешить некуда».

Он велел извозчику подождать. Затем, после того как завтрак был окончен, он дал приказание отпустить извозчика, так как он вдруг решил ехать в Марсель повидать остальных членов семьи. Мы направились к трамваю, в котором в продолжении двух часов в страшной жаре мы весело беседовали.

Я быть очарован сияющим видом Сезанна, его здоровьем и живым интересом в беседе. Он говорил о Пюже:

«Я понимаю, в Пюже чувствуется мистраль; это мистраль дает движение мрамору».

Такую мысль внушил ему ветер, дувший в этот день.

«Уже давно я не ездил в Марсель. Вечно за работой, но я хочу туда поехать повидать мадам Бернар».

Меня беспокоила эта поездка из-а его здоровья. Путешествие могло его сильно утомить. Но он непременно хотел ехать. Мы прибыли в Марсель довольно поздно. Он поцеловать руку у моей жены, а детей взял на колени и нежно ласкал их. Когда пришло время идти на поезд в Париж, он непременно хотел проводить нас до вокзала. Его сын любезно взялся вести детей, а сам он, хлопоча обо всем, проводил нас до вагона. Свисток прервал наш разговор, и я почувствовал глубокую грусть. Последнее пожатие рук, и я оставил моего учителя и его сына на платформе вокзала Марселя. Это было наше последнее прощание.

Вот еще отрывки нескольких писем, полученных мною после моего второго путешествия в Экс.

(без числа)

Дорогой Бернар,

Я отвечаю кратко на некоторые положения вашего последнего письма. Как вы мне пишите, я думаю, что действительно сделал некоторые успехи в последних этюдах, которые вы у меня увидали. Иногда тяжело сознавать, что двигаешься вперед в понимании природы с точки зрения картины, что развиваешь средства выражения, а рядом идет старость с ее физической слабостью.

Если официальные салоны так слабы, то причина этому в том, что они применяют более или менее разнообразные приемы.

Гораздо было бы лучше проявить больше личного переживания, наблюдательности и характера.

Лувр – это книга, по которой мы учимся читать. Мы, однако, не должны довольствоваться только прекрасными выводами наших знаменитых предшественников. Уйдем от них, чтобы изучать прекрасную природу, постараемся освободить от них наш дух и выразить себя, следуя своему личному темпераменту. Время и размышление умеряют мало-помалу впечатление от виденного, и наконец к нам приходить понимание. «Дождливое время не позволяет мне осуществить в работе на воздухе мои теории, несомненно справедливые. Но настойчивость ведет нас к пониманию натуры в комнате, так же, как и к пониманию всего остального. Остатки старого миросозерцания только затемняют наш ум, который нуждается в постоянном подстегивании. Вы меня поймете лучше, когда мы увидимся. Изучение изменяет наше зрение до такой степени, что скромный и колоссальный Писсаро себя считает правым в своих анархических теориях.» «Обращайте внимание на рисунок, но помните: рефлекс все окутывает, и посредством совокупности рефлексов свет даст покров всему» [Сезанн здесь подтверждает ту мысль, которую я ему высказал в Эксе, и которая его очень поразила].

Сердечно ваш Поль Сезанн

Экс, 23 октября 1905 г.

Мой дорогой Бернар,

Мне дороги вдвойне ваши письма, во-первых, чисто эгоистически, потому что получение их меня отвлекает от той монотонности, которую порождать беспредельное преследование одной и единственной цели, что меня доводит в моменты физической усталости до какого-то умственного истощения, во-вторых ваши письма мне дают возможность снова поговорить с вами, правда немного слишком, об упорстве, с каким я преследую передачу той части природы, которая, попадая под наш взор, дает нам картину. И так, тема для развития такова: каков бы ни был наш темперамент или мощь перед лицом природы, мы должны уметь передать образ того, что мы видим, забыть все, что было сделано до нас. Это есть, я думаю, то, что даст возможность художнику выразить всю свою личность, большую или маленькую.

А я, старик, почти семидесяти лет, я чувствую недостаток цветовых ощущений, которые дают свет, и от этого не могу покрыть холста и уследить границы предметов, когда точки соприкосновения деликатны. Вот откуда происходит то, что мои картины несовершенны. С другой стороны, планы набегают один на другой, откуда и происходит неоимпрессионистическая