«Вы не можете работать здесь, это немыслимо. Вы должны перейти в мою мастерскую в нижнюю комнату. Сегодня же я вас жду там».

У меня на стене висел маленький nature morte Сезанна, который я приобрел в Париже лет 15 тому назад. Я его показал ему.

«Это плохо», – сказал он.

«Это ваша работа, я нахожу ее очень хорошей», – ответил я.

«Так вот значит, чем восхищаются теперь в Париже»? – начал он, «и как же должно быть плохо остальное?»

Сезанн не любил, когда говорили о нем! Помню, как однажды я показал ему каталог Брюссельской выставки, в котором было помещено около 20 его картин. Он даже не взглянул на него и заговорил о другом. Но не было никакой рисовки в этой манере относиться к себе. Он был уверен, что все сделанное им до сих пор служит только началом того, чего он достигнет впоследствии, если долго проживет.

«Я делаю каждый день успехи – это самое главное», – сказал он.

Много раз я бывал смущен, когда он мне показывал новую вещь, утверждая, что в ней он очень продвинулся вперед, мне же она казалась хуже его прежних работ. Впоследствии я понял, что он прав, что у него был свой идеал, и когда он говорит, что делает успехи, он ясно сознает это. И чтобы всем доказать это, ему надо было полностью закончить работу. Работая очень медленно, он доводил ее часто только до половины.

Я видел много пейзажей, сваленных на чердаке мастерской на улице Булегон, которые не были ни набросками, ни этюдами; это были начатые гаммы красок, брошенные внезапно в самом начале. Было много вещей даже с не закрашенным холстом. И мне кажется, было бы несправедливо судить о Сезанне по этим брошенным им работам.

Только когда я поселился в его загородном доме, я понял, как медленно и туго продвигалась работа. Когда я писал nature morte, который он сам поставил для меня в нижней комнате, я слышал, как он ходить на верху. Это было медленное, полное раздумья хождение вдоль и поперек комнаты: во время работы он несколько раз спускался в сад посидеть там немного и быстро возвращался обратно. Я часто его встречал в саду расстроенного, и он жаловался мне, что что-то тормозит его работу. Иногда мы смотрели на расстилавшийся перед нами Экс, залитый солнцем, подымающий в небеса свою стройную башню собора. И мы говорили тогда о воздухе, красках, переходах тонов, об импрессионистах, словом о вопросах так его волновавших. Однажды я сказал ему:

«Мне кажется что разнообразие тонов зависит от рефлексов; цвет всякого освещенного предмета, рефлектируя, участвует в тени соседнего „предмета“.»

Он нашел мое определение вполне точным, даже как будто несколько удивился, услышав его от меня; затем сказал:

«Вы верно видите и далеко пойдете».

Я был очень счастлив слышать эти слова от того, пред кем преклонялся и кого считал своим учителем. Свое мнение об импрессионистах он высказал следующим образом:

«Писсаро приблизился к природе. Ренуар дал женщину Парижа, Монэ создал видение, последующих не стоит считать».

Особенно плохо он отзывался о Гогене и влияние его считал гибельным:

«Гоген любил вашу живопись и во многом подражал вам», – заметил я ему.

«Тогда значит он меня не понял» – сказал Сезанн раздраженно. – «Я никогда не соглашусь с тем, что живописи не нужна форма и лепка; это бессмыслица. Гоген не живописец, его вещи – это плоские китайские картинки».

И он высказал мне свои мысли о форме и цвете в искусстве, о воспитании художника.

«Все в природе лепится в форме шара, конуса, цилиндра; надо учиться писать на этих простых фигурах, и если вы научитесь владеть этими формами, вы сделаете все, что захотите. Нельзя отделить рисунок от красок; нужно рисовать по мере того, как пишите, и чем гармоничнее становятся краски, тем точнее делается рисунок. При наибольшем богатстве красок форма неизменно достигает своей полноты. Контрасты и гармоничные отношения красок – вот секрет колорита и лепки».

Далее он говорил, что в искусстве надо быть простым работником и с ранних лет нужно знать методы выполнения.

«Быть художником благодаря самим свойствам живописи, любить самый грубый материал и пользоваться им».

Когда я говорил об импрессионистах, я заметил, что из доброго товарищеского чувства он не хотел плохо говорить о них (они вели себя иначе по отношению к нему), но находил, что надо идти дальше, чем они.

«Нужно вернуться к классицизму через природу, т. е. через ощущение натуры», – говорил он.

На критику он часто резко реагировал при мне.

«Критика состоит большей частью из неудачников литераторов; они стараются очернить талант или гений, которого нет у них самих. Своими рассуждениями, не имеющими отношения к делу, они стараются затемнить и запутать то, что само по себе ясно и понятно».

«Литератор выражается отвлеченно, художник же выражает конкретно с помощью красок и рисунка свои ощущения и понятия. Уже сама разность приемов вызывает непонимание художника писателем, особенно когда дело идет о качествах, свойственных исключительно живописи». – Он заключил: «Работать, не заботясь ни о ком, становиться сильным, вот цель художника; остальное не стоит слова Камброна»[1].

Воскликнув это, он гордо поднял голову, и я понял, что он всегда честно следовал этому убеждению, и что никогда критика не считалась с ним. Имя его стало известным лишь тогда, когда началась спекуляция на его картинах, когда продавцы картин скупили большую часть его холстов и устроили торг ими с повышением и понижением цен. Так или иначе талант завоевал свое место.

Сам Сезанн остался в стороне, по натуре он был выше всего этого, не хотел и не мог вмешиваться в эти дела. Он даже не подозревал, что картины его могут продаваться, хотя бы в самом отдаленном будущем.

«Мой отец был умный и добрый человек, он говорил себе: „мой сын богема и умрет в нищете, надо работать для него“. И отец оставил мне столько, что я могу до смерти моей заниматься живописью. Мой отец имел небольшую шляпную торговлю и работал на всю аристократию Экса. Он был честен и пользовался огромным доверием, благодаря которому стал банкиром и быстро составил себе состояние. Он умер, оставив мне и моим двум сестрам порядочный капитал».

Воспоминания об отце вызвали слезы на его глазах. В молодости он находил его строгим, но потом он понял великодушную мудрость, которая им руководила.

После таких разговоров мы либо снова работали, либо снова возвращались в Экс вместе к завтраку или обеду. По воскресеньям мы ходили к