class="p1">Не обладая богатым воображением, Сезанн проявлял тончайший вкус в размещении модели. Он не умел рисовать без натуры, и это было серьезным препятствием в композиции.

Я только что упомянул о фотографии, снятой с меня; кстати скажу: к моему большому удивлению, он не был против того, чтобы художник ею пользовался; но по его мнению нужно было истолковывать эту точную репродукцию природы совершенно так же, как самую природу. Он сделал несколько картин этим способом и мне их показывал, но я их совершенно забыл.

Однажды мы пошли с ним вместе на пленэр; он меня провел мимо Святой Виктории и, выбрал место, мы начали каждый по этюду; он-акварелью, я – маслом. Когда мы возвращались, чтобы сократить дорогу, он повел меня местом обрывистым и скользким. Он шел впереди, я за ним; вдруг оступившись, он пошатнулся назад; в тот же момент я бросился поддержать его, едва я коснулся его, как он вдруг пришел в бешенство, и стал бранить и проклинать меня; затем он быстро пошел вперед, время от времени бросая на меня боязливые взгляды, как будто я посягал на его жизнь. Я ничем не мог объяснить его странного поведения. Казалось, он был теперь полон недоверия ко мне, а между тем еще так недавно он предложил мне свою дружбу. Я был так смущен, что совсем не знал, что делать. Познакомившись с ним так недавно, я не мог знать всех странностей его характера. Сезанн все прибавлял шагу, оставив меня далеко позади; я решил не входить в мастерскую, если найду дверь закрытой, а идти прямо в Экс, с тем, чтобы завтра вернуться к нему для объяснений. Но он вошел к себе, оставив все двери открытыми, и этим как бы приглашая меня следовать за ним. Я прошел в свою рабочую комнату; едва успел я положить ящик с красками, как услыхал, как он с треском открыл дверь и быстрыми шагами стал спускаться по лестнице; увидев его таким разгневанным, с глазами, готовыми выскочить из орбит, я поспешил извиниться:

«Я прошу вас извинить меня, я хотел только поддержать вас, боясь, что вы упадете».

Он снова начал браниться и почти испугал меня страшным выражением лица. «Никто не смеет трогать меня» – шептал он, – «Никто и никогда. Никогда, никогда!» Напрасно я старался объяснить, что я поступил так из уважения к нему, что я хотел только поддержать его. Ничто не действовало. Напротив, он как будто еще больше раздражался. С проклятиями он поднялся по лестнице и так захлопнул за собой дверь мастерской, что весь дом задрожал до основания.

Я покинул загородную мастерскую, решив не возвращаться в нее, с совершенно разбитым сердцем, в тоске от этого случая, которого никак нельзя было предвидеть. Я вернулся к себе настолько опечаленный, что не мог ужинать. Уже собирался я лечь в постель, как кто-то постучал в дверь. Это был Сезанн. Он пришел узнать, как мое ухо. (Уже несколько дней оно у меня болело). Он был нежен со мной и так спокоен, будто ничего не произошло несколько часов тому назад. Я нервничал всю ночь, не спал, и на следующий день, когда его не было дома я пошел повидать мадам Бремон. Я рассказал ей все, что случилось вчера, и как я опечален тем, что Сезанн усмотрел в моем сердечном побуждения неуважение к себе.

«Напротив, целый вечер он расхваливал вас» – сказала она мне. – «Впрочем, пусть это не удивляет вас; он не может переносить, когда к нему прикасаются. Тут не раз происходили подобные сцены с господином Гаска, поэтом, который любил бывать у него. Мне самой он отдал строгий приказ обходить его подальше, чтобы не задеть его даже юбкой».

Когда я выразил ей мое намерение не работать больше в загородном доме, она сказала:

«Напрасно вы хотите это сделать, вы очень огорчите его. Вчера весь вечер он не переставал говорить о том, как дорого ему ваше общество. Вы единственный человек, с которым он может ужиться».

К одиннадцати часам я снова вернулся к Сезанну. Он завтракал. Стоя внизу на лестнице, я просил мадам Бремон узнать, желает ли Сезанн принять меня? Но раньше, чем она обратилась к нему, он закричал, услыхав мой голос:

«Входите, входите Эмиль Бернар», и он поднялся из за стола, чтобы принять меня. Я, как и он накануне вечером, решил воздержаться от разговора о происшедшем, «Не обращайте внимания на эти вещи», – вдруг совсем просто заговорил Сезанн, – «Это происходит помимо моей воли, я совсем не могу переносить, когда меня трогают-и это давно».

И он мне рассказал, как один мальчик сыграл с ним злую шутку, которую он не может забыть.

«Я спокойно спускался с лестницы, когда один мальчишка скользил со страшной скоростью по перилам; настигнув меня, он так сильно ударил меня ногой в зад, что я едва не упал. Неожиданность и сила удара меня так поразили, что с тех пор многие годы я одержим страхом, что это повторится, и не выношу никакого прикосновения».

Мы говорили о многих вещах и конечно о нашем искусстве. Он предложил мне совершить прогулку к Черному замку; (место удивительно красивое, судя по его этюдам). В чудный солнечный день, после обеда он заехал за мной в экипаже, который он нанимал круглый год, на случай усталости, когда он шел на пленэр или в мастерскую загород. Мы отправились в самом радостном настроении. Дорога, чем дальше, тем становилась прекраснее. Наконец появились сосновые леса. Мы вышли из экипажа, чтобы пройтись и подольше поглядеть на пейзаж, действительно прекрасный. Мы оба громко восхищались им, а Сезанн несмотря на возраст быль очень подвижен и с необыкновенной легкостью карабкался по скалам. Я старался ни в чем не помогать ему, и в трудных местах он лазил на четвереньках, не переставая разговаривать:

«Роза Бонёр была чертовская баба, она могла всецело посвятить себя живописи». Это было вступлением к речи о женщинах-художницах, которые по мнению Сезанна больше преданы любви, чем искусству. Он убеждал меня несколько раз остаться в Эксе, чтобы поработать в этих красивых местах и даже показал мне хижину, которую можно было снять и оставлять там ящик, мольберт и холсты.

Места были поистине необыкновенны по своей дикости и неожиданности эффектов. Но я не мог остаться, так как должен был окончательно устроить свою семью в Париже. На обратном пути Сезанн говорил о Бодлере. Он без ошибки прочел на память «Падал». Он любил Бодлера больше, чем Гюго, которого находил многословным и напыщенным.

«Меня больше привлекает „Созерцание“,