обедне. Сезанн садился на церковную скамью и внимательно следил за службой. При входе в притвор перед собором его окружали нищие они знали его, и он не забывал о них. Перед тем как идти в церковь он обыкновенно разменивал деньги и запасался тяжеловесными су, которые раздавал горстями.

«Я хочу приобщиться к средневековью» – бормотал он, проходя мимо кропильницы.

Он любил церковное пение и пышность епископской службы. Они будили в нем воспоминания детства и создавали художественное настроение. Впрочем, его посещение церкви не было только художественным наслаждением. Он был человеком истинно верующим и набожным. Он никогда не работал по воскресеньям и всегда ходил к вечерне. Этот праздник был для него большой радостью, и он приглашал нас всех к себе в этот день.

«Мадам Бремон», – говорил он особенно вежливо своей экономке, – «приготовьте нам сегодня хороший завтрак».

Чувствовалось, что Сезанн способен на сильные порывы великодушия, что этот человек способен для других совершенно забыть себя самого. Вообще он был очень рассеян, часто ходил с расстёгнутым жилетом, но по воскресеньям, идя в церковь, он одевался с возможной тщательностью, но несмотря на это ему часто приходилось тесемкой завязывать ворот сорочки, ибо запонка была потеряна. Его шляпа, кое как вычищенная, была измята, а на пальто были видны следы красок. За столом он бывал очень весел. Этой чистосердечной веселости, этой откровенности добродушия я даже не подозревал в нем. И какой необыкновенной добротой дышало тогда все его существо. В эти радостные минуты помимо художника в нем проявлялся человек.

Иногда по вечерам он приходил к нам. Мы старались принимать его как можно лучше. Во время нашего веселого ужина он часто восклицал:

«Это напоминает мне мою молодость и жизнь в Париже».

А звуки рояля после ужина переносили его в далекие времена:

«Совсем как в 37-м году! Да я с вами молодею! О! Богема тех дней!»

В музыке Сезанн не понимал ничего. Когда-то он участвовал в манифестациях за Вагнера, вот почему это имя ему было симпатично, но на него действовали только величественные и живые звуки. Ему не хватало времени ни на что другое, кроме живописи.

«До сорока лет я жил богемой и терял время. Лишь позднее, познакомившись с Писсаро, который был неутомим, у меня появилась охота к работе».

Действительно это была страсть, в которой Сезанн потонул как в бездне. Так, в день похорон матери он не мог следовать за гробом, потому что должен был идти на пленэр, а между тем никто ее так не любил и не оплакивал, как он.

Однажды вечером я заговорил с ним о «Неизвестном шедевре» и о Френхофере, герое драмы Бальзака. Он встал из-за стола, выпрямился и, несколько раз ткнув себя в грудь указательным пальцем, дал понять, что герой этого романа-он. Он был так растроган, что слезы наполнили его глаза. Его растрогало то, что кто-то жил до него имел пророческую душу и разгадал его. О! Как далек был гениальный Френхофер от Клода слабого по природе, которого Золя к несчастью увидел в Сезанне. Когда я писал о Сезанне в «L'Occident», я поставил эпиграфом фразу, которая определяет Сезанна и сливает его образ с героем Бальзака «Френхофер, страстно любящий наше искусство, видит больше и дальше других художников».

Сезанн, можно сказать был сама живопись, потому что ни одной минуты он не мог себя представить иначе, как с кистью в руке. За столом он постоянно наблюдал за нашими лицами меняющимися в зависимости от освещения. Каждая тарелка, блюдо, плод, стакан, каждый предмет становился сюжетом для его наблюдения и размышления.

«Какой хитрец был этот Шарден со своим картузом!»

Затем, поставив указательный палец между глазами, он бормотал:

«Да, так я ясно вижу план!»

План был его вечной заботой.

«Вот чего Гоген никогда не мог понять» – настаивал он.

Я должен был принимать эти упреки и на свой счет, я чувствовал, что Сезанн прав: да, живопись хороша только тогда, когда при плоской поверхности предметы вращаются, удаляются, живут. В этом то и есть волшебство нашего искусства.

В десять часов я провожал моего старого учителя на улицу Булегон. Мы останавливались в пустынных, освещенных луной улицах:

«Экс испорчен смотрителем дорог. Надо спешить им любоваться, ибо все уходит. Новые тротуары уничтожили красоту старых городов, они совсем не вяжутся со старинными улицами. Ну зачем тротуары в таком городе, как Экс? Самое большее они нужны на двух, трех улицах, где есть движение, остальные улицы надо было оставить такими, какими они были. Нет! Это просто мания. Все выравнивать, нарушать гармонию старины».

Он гневался на этого невидимого смотрителя дорог, грозил ему тростью и вдруг умолкал, заключив:

«Не будем больше говорить, я слишком устал, надо быть благоразумным, сидеть дома и работать, работать!»

Сезанн был болен диабетом и часто испытывал внезапную слабость. Я провожал его до дверей, и, дружески пожав мне руку, он входил к себе.

Возвращаясь по пустынным улицам, я думал о его смерти. Он был так стар и слаб. И чудилось лишь, что мимо меня проходит процессия его похорон. Народу мало и меня нет, несмотря на желание мое быть на его похоронах. Жизнь забросила меня в другую сторону. Меня не уведомили во-время… Так оно и случилось год тому назад.

Я вернулся домой полный грустных дум: целая жизнь посвящена тому, что в ней есть важного и серьезного, благороднейшему стремлению культурного человека, искусству, и в результате только насмешка, презрение, усталость, неудовлетворение и смерть.

Слава придет когда-нибудь, но запоздалая, оспариваемая. Она придет отвратительно переодетая спекулянтами, изуродованная критикой, молчавшей раньше, вдруг заинтересованной и продажной. И вот, среди этих мрачных и скорбных мыслей вдруг надежда явилась мне: Сезанн был верующим! В лучшем мире он найдет награду за жизнь, принесенную в жертву с божественным самоотречением добровольного мученичества.

IV. Прогулки и различные приключения

Итак, я писал nature morte устроенный Сезанном в нижней комнате его загородного дома. В минуты отдыха он часто заходил ко мне поговорить о великих мастерах. Он постоянно перелистывал книгу Шарля Блана «История испанской и фламандской живописи». Досадно, что это был очень посредственный труд по истории искусства с совсем плохими репродукциями. Ни автор, ни издатель не поняли, что необходимо было обратиться к настоящим художникам, которые могли бы скопировать и выгравировать эти шедевры. Но тут, как во всем во Франции, дух наживы победил дух истины. Я быль оскорблен грубым искажением картин старых мастеров. Некоторые картины невозможно было даже узнать. Сезанн видел только Лувр и не знал