ехать, а ей – хоть бы хны! Чего бояться? И там все как здесь: днем, примерно, работаешь, а вечером – на гулянье. И ничего! Себя, главное, как надо держи. Васька тоже гармонист там. Девки говорили – ну копия Ворошилов! Ходил за Иркой, ровно пришил его кто. Каждый день, как отробится – сразу к ней, и приносит печенья, конфет да пряников. На край деревни поселили ее, Ирку-то, еще с двумя девчонками, в бабы-Манином доме.

Баба Маня маленькая, кругленькая, сама будто пряник.

– Сколько тебе годов-то хоть, баб Мань?

– Дак семьдесят уж, девки. Старая совсем!

– Ух ты! Да не-е-е, баб Мань! Ты еще хоть куда! Мы тебе еще дедочка найдем подобрее!

– У, сороки! Идите-ка в баню лучше, пока не простыла!

В бане – ох, хорошо! Жарко, дух сосновый от стен да пола, дух березовый от веников, а пару, пару!.. Нахлестались вдоволь: красные, горячие, аж сомлели там. Ирка, всех смелей, дверь открыла и – прыг! – в сугроб. Визгу-то, хохоту! Прыг-то прыг, а того не подумала, что ее кто увидеть может. Кто-то и увидел. Кто-то, кому совсем не надо было.

Ну а потом, после баньки, – за стол. Выпивали они тогда уже, конечно. Бражка открыто на столах стояла. Ну а че? Взрослели рано, вот и бражка. Да зато и работали! Ирка особенно до работы была – ух, боевая! Но тогда наутро ее жар хватил, жар да кашель, простудилась, видать, после бани-то. Подружки уж убежали, а она лежит, сил совсем нет.

– А я тебе говорила, девка, неча в снег сигать! Давай дома останься. Васька придет – смотри, ниче не ешь от него! – Баб Маня рот отерла. – У нас такие баушки: хошь не хошь, а будешь жить с им!

Ирка и ответить не может – только кашляет. И печь, словно ей в ответ, – трещит-трещит. И дымом от нее тянет.

– Ох, девка… Ладно, пойду. Вьюшку смотри прикрой потом – я на всю улицу дров не напасуся!

Трещит-трещит печь. На полу отблески играют. Только баба Маня ушла – в сенях шаги. Тяжелые такие, сразу ясно: мужик идет. Васька! Кому еще? Ирка с кровати-то ноги свесила, а встать не может, одеяло только натянула на себя, прям до подбородка. Васька вошел и снег с валенок не обил.

– Для тебя полы-то мыли… – Ирка говорит.

– Полы-ы!

Глаза у Васьки блестят, как от радости. Придвинул стул, сел. Расстегнул ватник свой.

– Последний раз спрошу: будешь-нет со мной ходить?

– Сказано, не буду.

Рука Васькина нырк в карман. Потом достает, ладонь показывает, усмехается. А на ладони нож! И от печи по нем, по лезвию-то, оранжевые такие огонечки.

– Убью ведь.

Глаза нехорошие у Васьки. Светлые, как у волка.

– Ну дак как?

– А вот так!

Шмякнула одеяло ему на голову: отбросил тут же, выпутался, вскочил – а Ирка уже у печки. В руках кочерга. Откуда только силы взялись?

– Добром уходи! А то всем расскажу, что ты к баб-Маниной кочерге сватался!

– Ну смотри! – прищурился Васька. – Сосна – она ведь в любую сторону упасть может!

Вот и упала.

Тем же вечером прибежал, за руки хватает:

– Ирка! Не я это! Не я – вот веришь? Я ж так просто сказал, уж больно обидно мне было!

– А с ножом чего лез – тоже обидно?

– Да не стал бы я тебя резать! Попугать хотел! Ну хочешь – женюсь?

– Чтоб я за такого бешеного замуж пошла?

Тем же днем ее домой отправили, на санях. Верхушкой там, не верхушкой – а хлопнуло-то крепко. Перед глазами точки черные, будто мошки, да тошнит все.

– А че тебя тошнит-то, Ирка? Ты не тяжелая, часом? Знаем мы, какая Мокрая-то деревня!

– Я смотрю, всё вы знаете – бегаете туда, что ли, на свиданки?

Зойка глаза круглые сделала:

– Ой, Ирка! А Петко-то и правда бегал! Да не в Мокрую, в Темную ходил. Но девчонка у него там есть – точно!

– Ну есть так есть.

– Есть, зря-то ведь не скажут! Да ты прости его, Ирка! Тебя-то сколько ждать, а ему уж за двадцать, девка-то вот и нужна, вот и ходил. Кто не ходит-то!

А тут мать отправила ее в город молоко продавать. Коль не вышло поробить на лесозаготовках-то, так сложа руки, что ль, сидеть?

Молоко все сложили в короб деревянный. Кругами оно было наморожено, да и короб весь обморозили толстым льдом. Лошадь запрягли, да и отправили пораньше. С ранья, как говорят. Ой, слово уморное… Отправили-то пораньше, а как обратно ехать – ночь. Страшно! Хоть и бойкенькая она, Ирка, а страшно все равно. Небо черное, лес черный по обочинам, только дорога белая. Луна за облаком светит. Свет у нее – такой свет! Им, говорят, мертвяки питаются, светом этим. Вот, кажись, и стоит один, на дороге-то… Пригляделась Ирка: точно, стоит! А деревня и не показалась еще – за холмом она, не видать.

– Ирка, ты?

– Петко! Чего пугаешь? Ночами-то чего бродишь, не спится тебе?

– Прости меня, Ирка! Для меня ты одна только, одна как есть! Как вон сосна на кликуне – рядом и близко никого, одна стоишь!

– Я-то стою! А лежит с тобой кто? Нет уж, Петко. Ходил ты ко мне, ходил – да, видно, хватит.

– Все равно ходить буду!

На другой день Зойка заполошная бежит.

– Ирка! Ты знашь-нет, кто приехал-то? Кто в колхоз устроился?

– Кто?

– Да Васька! Ухажер твой из Мокрой.

– Как Васька?

– Так! Говорит: все, робить тут буду и жить, говорит, буду тут. Избу собрался рубить, уж и лес выписал! А к Ирке, говорит, сватов зашлю.

– Да каких сватов-то, ведь я ему отказала уже!

Не слушает Зойка, глаза круглые:

– Сватов, говорит, зашлю, и это все в клубе! Нарочно на сцену забрался еще! А там – наро-оду! На танцы пришли! И Петко твой вот это услышал.

– Ну услышал, и че?

– Да не знаю! Бьются, поди, уже! Бежим, Ирка!

Побежали в клуб. Петко и Василь, точно, на сцене. Спорят, кричат.

– Не пойдет она за тебя!

– Че это не пойдет?

– Не пойдет, и все!

– Пойдет!

– Не пойдет! Пол-литру ставлю, что не пойдет!

А-ах-х! Расступился народ. Петко язык прикусил, да поздно: слово-то не воробей. А тут уж Ирка сама, тоже на сцену вскочила, и по роже-то, прямо по лицу – как даст ему! Только чуприна мотнулась.

А Васька на все это смотрит да ухмыляется. Случай свой поймал. Такой уж парень-то, неотступный. Не зря на Ворошилова похож.

Свадьбы