На следующий вечер, вернувшись с профиля и перекусив, Егорыч и Савка сели за стол лепить пельмени. Стол помещался у единственного в балке окна, затянутого льдом. От окна заметно сквозило, и если ветер дул с запада, то они, садясь ужинать, не снимали шапок.

Вообще-то ужинать полагалось в столовой, но успеть в столовую удавалось не всегда. «Что, поварихи не люди, вас до полуночи дожидаться? Мы в три утра встаем!» – орала Раиса, пустоглазая и косопузая баба. В три утра она встает… В тепле весь день, в чистоте! Кобра. Небось если Камыш будет в дверь скрестись, она и среди ночи поднимется, кобель драный ей дороже человека… Вот поэтому за тестом Егорыч пошел не к Раисе, а к тихой и покладистой Верочке. И сейчас на столе были расстелены газеты, тонко присыпанные мукой, стояла миска с фаршем, а тесто Егорыч прикрыл полотенцем, чтоб не заветрилось.

Савик пустой пивной бутылкой раскатывал круглые сочни. Егорыч лепил. Пельмени у него выходили одинаковые, как с конвейера, он выкладывал их ровными рядами на лист фанеры, подцепленный вчера возле бани.

– Как-то ты не по-нашему лепишь, – пригляделся Савик. – Я думал: пельмень – он везде пельмень… А ты их будто фигушкой заворачиваешь.

– Щас – «везде пельмень»! Где, говоришь, твоя деревня-то? Под Челябинском? – Егорыч прищурил глаз и завернул еще одну «фигушку». – Едал я ваши пельмени. Не пельмени это – вареники с мясом.

Дверь в балок отворилась – с белыми клубами морозного воздуха вошел Севостьянов.

– Пельмешки лепите, – уличил он и адресовался к Егорычу: – Неправильно лепишь. Разойдутся, когда варить станете. А ты, – повернулся к Савику, – скалишь неправильно!

Савик скрипнул зубами.

Севостьянов был злостный угрюмый зануда. С людьми незнакомыми он обычно мрачно молчал и только губы складывал брюзгливой скобкой – мол, знаю я вас всех. А знакомым рассказывал в подробностях, что именно они не так делают и какое безобразие может из этого получиться. Каждое утро, только проснувшись и видя, как Севостьянов вяло садится на кровати, почесывается, позевывает и наконец поднимается, шумно вздохнув, – Савик испытывал сильное желание дать ему в морду. Уж такой это был непроходимо мерзкий вздох, столько в нем было вечного севостьяновского недовольства работой, погодой и белым светом – уж так он, гад, вздыхал однозначно и так глядел тусклыми своими глазками!

– Слышь, Севыч, – подал голос Егорыч, защипывая очередной пельмень, – а чего это ты нашей кладовщице голову вскружил?

Севостьянов моргнул.

– Как это?

Егорыч, притворяясь, что занят пельменем, лихорадочно соображал, что сказать. Ляпнул он первое, что пришло в голову, – уж больно нехорошее было у Савки лицо. Но теперь приходилось, сделавши морду лопатой, гнуть свое дальше.

– Знал бы как – я б тут с вами-то не сидел! – заявил он. – Тоже бы пошел охмурил кого… Иду сегодня, она мне: где, мол, этот ваш, не видать давно? Позавчера, мол, целый вечер у меня проторчал, а теперь и носа не кажет!

Севостьянов действительно позавчера заходил к Таисии, надеясь выпросить лишний ватник. Егорыч нащупал тему и вел уже вполне уверенно:

– Вот она и говорит мне: привет, мол, передай, да пусть заходит, когда хочет. А что? Ты – вдовец, она – разведенка. Лет вам на двоих сотня стукнет. Домик у нее. Сам подумай, как без мужика-то? Да и тебе без бабы тоже, знаешь… Кормила бы тебя, стирала бы…

«То-то бы ей счастье!» – подумал внимательно слушавший все это Савик.

– Так что, – велел Егорыч, – топай давай.

– Куда? – не понял Севостьянов.

– Вот, последние мозги пропил, – скорбно констатировал Егорыч. – К ней, куда же.

Савик не удержался, прыснул, и Егорыч показал ему украдкой кулак.

– Да как есть-то не ходи, оборванцем-то… Рубашку хоть погладь, что ли, – вон, возьми у Савки утюг!

Севостьянов задумался. Пошел за утюгом, включил его и принялся на табуретке – стол был занят пельменями – гладить единственную свою приличную рубашку, выкопав ее из кучи остального белья.

«А ведь и правда пойдет! – удивился Егорыч, и в груди его шевельнулось веселое озорное чувство. – Ага!» Он потер руки и задвигался, засуетился.

– Савка, кончай стряпню! Хватит на сегодня. Сейчас пузырь достану. Надо этому дуриле, – он нежно поглядел на Севостьянова, представляя, как Таська раскатает его в тонкий сочень, – налить для просветления ума. А то ведь на трезвую-то голову перепутает все…

«Пьяных-то она на дух не выносит!» – радостно представлял Егорыч.

Через два часа Севостьянов в отутюженной рубашке лежал поверх одеяла и храпел. Савика тоже сморило – он пробормотал что-то и полез на свою верхнюю койку. Егорыч, недовольно косясь на собутыльников и ворча, убирал со стола.

На следующий вечер Савик с Егорычем опять сидели за стряпней. Готовые пельмени Егорыч сложил в пакет и вывесил его снаружи возле окна, специально вбив для этой цели гвоздь. Можно было и у крыльца подвесить (где уже был, кстати, хороший прочный крюк), но там дорожка к столовой и вечно народ – туда-сюда. А береженого все-таки бог бережет. Вчера, вон, новеньких со станции привезли, вместо Равиля Зиганшина с братьями.

Зиганшины уехали еще в начале декабря.

– Меня начальник как нанимал? С одним выходным в неделю нанимал. Где мой выходной? – горячился Равиль. – Раз в месяц у меня выходной? Я работать нанимался. Я всю жизнь ему отдать не нанимался!

Сказал так, написал заявления за всех троих (младшие братья по-русски писали плохо), и они уехали.

Егорыч вздохнул: хороший мужик Равиль. А эти новенькие – еще неизвестно, что за люди. Ну, посмотрим…

Севостьянов, теперь по собственному почину, гладил рубашку. Видно было, что за прошедшую ночь и день в его мозгу совершилась какая-то работа. Объяснял Егорычу и Савику, кося куда-то вбок мутным голубым глазом:

– Таська, она…

Наморщил лоб, трудно задумался, очевидно, первый раз в жизни силясь сказать что-то хорошее в адрес другого человека.

– Таська, она… – повторил, закашлялся. – Она… это… Своя.

Он выключил утюг и начал бриться, встав возле умывальника и глядя в маленькое круглое зеркальце, подвешенное тут Савкой. В зеркальце прыгали то нос, то щеки.

Мысли тоже прыгали. Севостьянов представлял, как придет сейчас к Таисии, скажет: давай, мол, сойдемся, что ли, вместе поживем. Ведь даст, поди, тогда ватник-то? Отказать-то после такого неудобно уж будет… Ведь не чужие.

Не смыв пены, он крепко обтер лицо полотенцем и посмотрел на Егорыча.

– Я, это… непривычен с бабами-то… Мне бы это, ну… – Тут Севостьянов выдал слабый смешок.

Егорыч вышел за дверь, вернулся с бутылкой.

– Ну давай, – сказал, откупоривая, – для храбрости!

Строя планы на счастливую семейную жизнь Севостьянова,