В общем, я так ничего путного и не придумала. И решила отложить все на утро – оно мудренее вечера.

Вылезла из воды, вытерлась и, завернувшись в толстый махровый халат, пошлепала из ванной комнаты. По дороге я еще раз проверила запоры на входной двери. Все замки были намертво закрыты. Тут я вспомнила, что так толком ничего сегодня не ела, и сразу почувствовала отчаянный голод. Я пошла на кухню и выгребла на стол полхолодильника. Быстренько соорудила себе роскошную яичницу из пятка яиц, сделала парочку толстых бутербродов с сыром и карбонатом, вымыла овощи и зелень. Для поддержания упавшего духа я хлопнула добрую рюмку ледяного "Русского Стандарта", закусила помидором и принялась за еду. Я в гордом одиночестве сидела за большим столом, уплетала яичницу за обе щеки, запивая ее горячим сладким чаем, и рассеянно смотрела в окно, за которым стремительно опускались на матушку-Москву хмурые сентябрьские сумерки.

Я свалила грязную посуду в раковину, где уже скопилось порядочное количество использованных тарелок и чашек. Сил мыть их у меня не осталось. Еще раз попыталась дозвониться Катерине. Бесполезно. Минуты три я слушала длинные гудки, а потом плюнула на все это дело. Большая стрелка настенных часов-ходиков, висящих над холодильником, подбиралась к половине девятого вечера. Может быть, они попросту задержались там, думала я, ужинают при свечах или еще чего. Трахаются, в конце концов, где-нибудь в укромном уголке бандитской гасьенды. И ничего с ними не случилось, Антонио их не тронул и все мои страхи назавтра рассеются, как утренний туман…

Это я так пыталась себя успокоить.

Прихватив с собой трубку радиотелефона и мобильный, я побрела в спальню. Там было темно и душно, потому что я так и не удосужилась проветрить комнату после наших с Ломоносовым бурных секс-упражнений. Открыла настежь дверь на балкон. Вышла на свежий воздух и, уже почти не ощущая вкуса, выкурила очередную сигаретку, облокотившись на низкие перила. Потом, оставив балконную дверь открытой, вернулась в комнату. Я залезла под одеяло прямо в халате. Положила обе трубки на тумбочку рядом с кроватью. Свернулась в комочек и закрыла глаза. Мне хотелось плакать от страха, одиночества и бессилия что-либо изменить. Вообще-то обычно я произвожу впечатление девушки волевой и с характером, каковой и являюсь на самом деле. Но сейчас все мое хваленое мужество куда-то подевалось. И, не выдержав, я тихонько заплакала, с головой укрывшись одеялом. Так, всхлипывая, поскуливая и с облегчением глотая слезы, я незаметно и заснула.

* * *

Снилось мне этой ночью, естественно, что-то вроде многосерийного фильма ужасов в стиле небезызвестного режиссера Дэвида Линча. В этом ужаснике за мной по бесконечным переходам мрачного подземелья с поросшими липким мхом стенами лениво гонялись какие-то жутковато-бледного вида клыкастые многоножки размером с "запорожец", они визгливо орали на всех мыслимых и немыслимых языках и палили в меня из шипастых, черных, костяных, судя по виду, автоматов. Я от них убегала что был сил: естественно, как и полагается в кошмарном сне, все движения мои были замедленно-скованы, и в результате я попала в какой-то уставленный гигантскими зеркалами полутемный зал. Обернулась на мерный звук шагов и увидела в метре от себя своего милого дружка Антонио. Судя по его виду, он был немножко не в себе. Глаза у него были вытаращены и пылали кровавым огнем. Оскалив десятисантиметровые клыки и протянув прямехонько к моей шее пальцы с кривыми когтями, с которых капал желтый гной, он гнусно ухмылялся и что-то сладострастно бормотал. Я отчетливо поняла – это пришла моя неминуемая смерть.

И от этого понимания я наконец-то проснулась – вся с головы до пяток в липком холодном поту. Прямая проекция моих сегодняшних дачных приключений отнюдь не придала мне бодрости – сердце колотилось так, будто я пробежала десятикилометровый кросс. Светящиеся стрелки будильника, стоящего на тумбочке рядом с постелью, показывали половину второго ночи. Я еще полежала в темноте с открытыми глазами, постепенно успокаиваясь. Возвращаться в жуткий сон к стреляющим многоножкам и зубастому Антонио-Дракуле совсем не хотелось. Я решила пойти на кухню, покурить и попить чего-нибудь прохладительного. Лучше со льдом.

Мне совсем не светило вылезать из-под теплого пухового одеяла в выстуженную темноту спальни. Но пить и курить хотелось отчаянно. Я уже было протянула руку, чтобы откинуть одеяло, как вдруг услышала легкий протяжный звук. Скрип половицы. Он донесся из коридора. В ночной тишине звук слышался отчетливо – ведь дверь в коридор я оставила открытой, как и дверь на балкон.

Сначала я подумала, что рассохшиеся половицы дубового паркета скрипят сами по себе. Такое иногда бывает в старых московских домах. Но когда скрип раздался снова, а потом повторился еще и еще – я замерла, заледенев от охватившего меня ужаса.

Половицы скрипели вовсе не сами по себе. Они потрескивали под тяжестью чьих-то очень осторожных и медленных шагов. Это казалось продолжением моего кошмара – и как во сне, я не могла ни пошевелиться, ни закричать, ни убежать. Меня по рукам и ногам сковал страх.

В дверном проеме выросла высокая фигура человека и только тогда, вжимаясь в подушку, я сдавленно застонала от ужаса. Человек мгновенно метнулся к кровати и схватил меня. Я не успела даже сказать "мама", как рукой в перчатке он зажал мне рот. Я было вцепилась в его руку, но в тот же миг перед моим носом очутился зловеще поблескивающий тонкий длинный стилет. Это вполне тянуло на глупый ужасник, ремесленную американскую поделку, если бы не происходило на самом деле. Причем со мной лично. Человек наклонился и в полумраке я наконец разглядела его лицо. Оно был таким же узким и острым, как его стилет. Глаза его под низко нависающей косой челкой неестественно блестели, словно он был пьян или нанюхался пресловутого кокса. Черные зрачки-буравчики медленно и ритмично передвигались то влево, то вправо, как у толстомордого кота, нарисованного на часах-ходиках. Такие часики висят у нас на кухне – мамулино приобретение на какой-то постмодернистской выставке.

– Тс-сс! – прошипел Узколицый, наклоняясь ко мне и показывая неровные редкие зубы. Изо рта его волной ударил такой резкий и неприятный запах, что меня сразу затошнило. – Не дергайся, детка, иначе пришью. Усекла?

Голос у него был глухой, бесцветный. В ответ я только невнятно замычала, пытаясь согласно покивать. Получилось не очень хорошо, потому что он здорово вдавил мою голову в подушку. Я чувствовала сильный запах хорошо выделанной кожи, исходивший от его новеньких перчаток. Он так сильно зажимал мне рот, что губы вмялись в верхние резцы и на языке появился терпкий вкус крови. Узколицый легко провел холодным жалом стилета по моей щеке от виска к уголку носа.

– Ответишь на мои вопросы – будешь жить, – все так же негромко и внятно сказал он. – Не ответишь – сразу умрешь. Говорить будешь тихо, шепотом. Попытаешься орать – тут же пришью. Ясно, детка?

Я, уже и не пытаясь шевелиться, усиленно заморгала в знак согласия. Узколицый медленно убрал руку с моего рта. Потом рука опустилась ниже и вцепилась мне в плечо. Стилет тоже опустился вниз, исчез из поля зрения, и я ощутила, как его острие сбоку уперлось мне в шею под подбородком. Прямо в сонную артерию. Я осторожно перевела дух, стараясь не делать резких движений. Способность соображать очень медленно возвращалась ко мне.