Накануне Дня Благодарения я отправляюсь в кровать в десять вечера. Она усиленно работает на своем лаптопе за обеденным столом. Когда утром в День Благодарения я спускаюсь вниз, она все еще там. Не думаю, что она спала.

Она смотрит на мой халат и тапочки с кроликами.

— Проклятье, — говорит она. — Индейка.

Пока она устраивает замороженной индейке горячую ванну, я чищу картофель. Окна запотевают и отгораживают нас от окружающего мира. Я хочу предложить, чтобы у нас на обед было что-нибудь другое, может спагетти или бутерброды, но я знаю, что она не станет на истинный путь. Она прорубается к внутренностям индейки топориком для колки льда, чтобы извлечь потроха. Я впечатлена. В прошлом году она приготовила птицу с потрохами внутри.

Приготовление обеда ко Дню Благодарения что-то значит для нее. Это как священный долг, что-то, что делает ее женой и матерью. В моей семье не особо много говорят, и у нас нет традиций, но если моя мама готовит свой собственный обед ко Дню Благодарения, это значит, что мы будем семьей еще один год. Обывательская логика. Такие вещи работают только в кино с оплаченной рекламой. Я заканчиваю с картофелем. Она отсылает меня к телевизору смотреть парад. Папа спускается по лестнице.

— Как она? — спрашивает он, прежде чем войти на кухню.

— День Благодарения, — говорю я.

Отец одевает пальто.

— Пончики? — спрашивает он.

Я киваю.

Телефон звонит. Мама отвечает. Это торговый центр. Готовность № 1. Я иду на кухню за содовой. Она наливает мне апельсинового сока, который я не могу пить — он обжигает мои потрескавшиеся губы. Индейка дрейфует в раковине, десятифунтовый индейковый айсберг. Индейкоберг. По ощущениям напоминает Титаник.

Мама вешает трубку и выгоняет меня из кухни с инструкцией принять душ и убрать в моей комнате. Я погружаюсь в воду в ванной. Я наполняю легкие воздухом и качаюсь на поверхности воды, затем выпускаю весь воздух и погружаюсь на дно. Я держу голову под водой, слушая как бьется мое сердце. Телефон опять звонит. Готовность № 2.

К тому времени, как я оделась, парад закончился и отец теперь смотрит футбол. На его лице щетина, похожая на сахарную пудру. Мне не нравится, когда он слоняется по дому без дела на выходных. Мне нравится, когда отец чисто выбрит и одет в костюм. Он подвигается, освобождая мне место так, чтобы он мог видеть экран. Мама висит на телефоне. Готовность № 3.

Она затыкает пальцем свободное ухо, чтобы сконцентрироваться на том, что говорит телефон. Я беру из пакета плоский пончик и возвращаюсь в свою комнату.

Три журнала спустя мои родители спорят. Не орут. Потихоньку бурлят доводы. На плите спора лопаются несколько пузырей. Я хочу еще один пончик, но не чувствую себя человеком, готовым пройти через огонь сражения, чтобы получить его. Когда телефон снова звонит, они отступают каждый в свой угол. Это мой шанс.

Когда я вхожу на кухню, мама держит телефон у своего уха, но не слушает его. Она протирает запотевшее окно и внимательно смотрит на задний дворик. Я присоединяюсь к ней. Папа пересекает задний двор, на его руке рукавица-прихватка для печи, он несет за одну ногу индейку, исходящую паром.

— Он сказал, что она бы оттаивала много часов, — бурчит мама. Из трубки доносится тоненький голосок.

— Нет, не ты, Тед, — говорит мама телефону.

Папа кладет индейку на чурбак и берет топор.

Шмяк. Топор вонзается в замороженную плоть индейки. Папа пилит ее топором. Шмяк. Ломоть замороженной индейки соскальзывает на землю. Он поднимает его и машет индейкой в сторону окна. Мама отворачивается и говорит Теду, что она уже в пути.

После того, как мама уходит в магазин, папа принимает на себя обязанности по приготовлению ужина. Это дело принципа. Если он перехватывает у нее руководство подготовкой к Дню Благодарения, он должен доказать, что может сделать это лучше ее. Он вносит искромсанное грязное мясо и моет его в раковине моющим средством в горячей воде. Обмывает топор.

Папа:

— Как в старые времена, правда, Мелли? Парень идет в лес и приносит домой ужин. Это не так уж и трудно. Приготовление пищи требует всего лишь некоторой организованности и умения читать. Подай мне хлеб. Я собираюсь приготовить настоящее объедение, как раньше делала моя мама. Ты не должна мне помогать. Почему бы тебе не заняться домашним заданием, может, дополнительно позаниматься, чтобы подтянуть твои оценки. Я позову тебя, когда ужин будет готов.

Я думаю об учебе, но сейчас праздник, так что вместо этого я паркуюсь на диване в гостиной и смотрю старый фильм. Дважды я ощущаю запах дыма, вздрагиваю, когда стакан разбивается об пол, и подслушиваю на параллельном телефоне его разговор с леди из горячей линии индеек. Она говорит, что суп из индейки — в любом случае лучшая часть Дня Благодарения. Часом позже отец зовет меня на кухню с фальшивым энтузиазмом отца, бездарно угробившего кучу времени.

На разделочной доске громоздятся кости. На печи кипит горшок клея. В извергаемой белой пене кусочки серого, зеленого и желтого.

Папа:

— Это должен был быть суп.

Я:

Папа:

— На вкус было немного водянисто, и я решил загустить. Я положил немного кукурузы и гороха.

Я:

Папа (достает из заднего кармана бумажник):

— Позвони в пиццерию, я избавлюсь от этого.

Я заказываю двойной сыр, двойные грибы. Отец хоронит суп на заднем дворе, рядом с нашей мертвой гончей, Ариэль.

Я хочу сделать мемориал для нашей индейки. Никогда еще не было столь замученной птицы для столь паршивого обеда. Я выкапываю кости из мусора и приношу их в художественный класс. Мистер Фримен заинтригован. Он говорит мне работать над птицей, но продолжать думать о дереве.

Мистер Фримен:

— Ты в огне, Мелинда. Я вижу это в твоих глазах. Ты поднялась над смыслом, над субъективным эффектом меркантилизма этого праздника. Это чудесно, чудесно! Будь птицей. Ты — птица. Принеси себя в жертву заброшенным семейным ценностям и консервированному батату.

Как скажете.

Для начала я решаю склеить кости в кучу, как дрова (въехали? — дерево — дрова), но мистер Фримен вздыхает. Я могу лучше, говорит он. Я устраиваю кости на куске черной бумаги и пытаюсь нарисовать вокруг них индейку. Мне не нужен мистер Фриман, чтобы сказать, что это омерзительно. Но в этот момент он углубился в свое собственное искусство и забыл, что мы существуем.

Он работает с огромным холстом. Начиналось уныло — разрушенное здание вдоль серой дороги в дождливый день. Он провел неделю, вырисовывая грязные мелкие монеты на тротуаре, потея, чтобы они выглядели достоверно. Он нарисовал лица членов школьного совета, выглядывающих из окон здания, а затем он поместил на окна решетки и превратил здание в тюрьму. Его холст лучше, чем телевидение, потому что ты никогда не знаешь, что там случится следующим.