Из кухни доносился запах маминого яблочного пирога. Я пришла и плюхнулась в шезлонг: наконец-то после жаркого дня наступила легкая прохлада. Я полулежала в шезлонге и смотрела в голубое небо сквозь ветви папиного яблочного сада. Неожиданно эту звенящую тишину нарушают звуки, я слышу свист, и прямо над моей головой пролетает какое-то серое облако. Потом раздается взрыв. Дальше я помню плохо. Я хватаю маму, тяну ее к речке, на край нашего участка. Речка давно обмелела и превратилась в овраг. «Как в окопе», – сказала мама. Потом еще взрыв, еще. И наконец тишина.

Я осторожно вышла за ворота. Один снаряд приземлился практически перед самым входом на дачу. Второй – чуть дальше. Основной удар взрывной волны взял на себя папин сад. Папа и сейчас защитил нас, теперь уже своим садом. От деревьев у забора остались одни стволы – ни веток, ни листьев. Мне навстречу шел сосед. «Юлю убили», – сказал он. «Кого убили?» – не поняла я. «Дочь мою убили», – стал он кричать. Это была одна из девочек, мимо которых я прошла за несколько минут до обстрела. Ее убило осколком.

Стали сходиться люди. Я как сейчас вижу эту картину. Деревья без листьев, люди и тело, покрытое белой простыней.

Мы ночевали у соседей. Наш домик остался цел, но вылетели все стекла. Шкафчик с моими любимыми бокалами упал со стены, и бокалы все разбились. Как мне потом сказала одна умная женщина: «Хорошо, что забрали только бокалами»…

Друзья помогли найти мне машину. Утром она забрала нас, и мы вернулись в Донецк. Вез нас бодрый и разговорчивый дядька-сталкер. Он дрейфовал по линии фронта и работал перевозчиком. Дядька знал и видел много, нехорошими словами крыл всех: и «этих» с ленточками, и наши добровольческие батальоны. Единственные, о ком он отзывался с уважением, это парни, мобилизованные в ВСУ[3]. Дядька скоро собирался уезжать в Россию, ему там предложили работу.

Донецк сильно изменился за неделю моего отсутствия. Стало больше военной техники на улицах, город наполнился российскими военными. Я давно научилась отличать наметанным женским взглядом профессиональных военных от доморощенных сутулых ополченцев в тапках на носки. Профессионалов легко было отличить по военной выправке и обуви. На смену людям в камуфляже и резиновых тапках с носками пришли люди в военных берцах. Они теперь стояли на блокпостах. Вели себя эти люди сдержанно и по-военному сухо.

Идя знакомыми с детства улицами к маме, я хотела по привычке срезать угол, я так ходила еще в школу и после никогда изменяла этому маршруту, а в тот день наткнулась на какие-то военные сооружения, баррикады из мешков с песком, проход был закрыт, а вокруг было много военных. И мне вспомнился Мандельштам:

После Новоазовска стало понятно, что ждать освобождения бесполезно. Я приняла решение уехать. За окном непрерывно слышались взрывы. Я нервно собиралась, просто кидая какие-то вещи в чемодан, не понимая, на сколько я уезжаю, куда и зачем.

Донецк провожал меня сурово, как и положено военному городу – без воды (снова повредили насосные), проверкой документов у шофера моего такси, а из района аэропорта доносились непрерывные «бахи».

Наш маленький автобус совсем не был похож на автобус для переселенцев. Мой нежно-голубой любимый чемодан Marks & Spencer для летних поездок нелепо выделялся на фоне клетчатых огромных сумок, которые забили собой весь проход вплоть до потолка. Автобус оказался интернациональным по составу – со своего заднего сиденья я видела черные головы двух африканских студентов, каким-то чудом оказавшихся в этих краях, возможно, это были студенты одного из донецких вузов, чуть дальше в салоне виднелся затылок человека в кипе. Кроме них и водителя, мужчин в нашем полностью забитом автобусе больше не было. Практически одни женщины.

Все эти клетчатые сумки до потолка, африканцы, человек в кипе, женские крики, изредка раздававшийся детский визг в очередной раз больше напоминали съемки голливудского боевика где-то в сердце Африки, чем реальную жизнь. Не хватало только какой-то козы, морда которой торчала бы из окна, особенно когда мы проезжали мимо скрученных в бараний рог некогда желто-голубых высоковольтных столбов, длинные нити черных проводов от которых лежали на выжженном поле. Рядом со мной сидела сотрудница одного из аграрных холдингов. Она рассказала, что тем летом был выращен самый крупный урожай зерновых за всю историю наблюдений, урожай, который убрать так и не смогли…

Мы ехали мимо черных окон разрушенных домов Марьинки, мимо раскоряченной в ходе боев и хаотично разбросанной среди неубранных полей военной техники, мимо блокпостов с противотанковыми ежами, дзотами и мешками песка. Вдали дымился крупнейший в Европе маслоперерабатывающий гигант Cargill, гордость Донбасса, в него попал снаряд, и Cargill дымился уже которую неделю.

Этой дорогой я много лет ездила на дачу, место моего по-детски безмятежного счастья. Теперь эта дорога связывала мое прошлое и мое будущее. Я тогда еще не понимала, сколько я оставляю в этом городе и сколько всего у меня отобрала эта война.

Мимо нас в сторону Днепропетровска пролетали с включенными мигалками и сиреной на полной скорости санитарные машины, навстречу шли автобусы с нашими солдатами. Армейские автобусы по внешнему виду больше напоминали наш полуразбитый сельский автобусик, которым мы обычно ездили на дачу.

Ощущение полного апокалипсиса меня не покидало.

Я пыталась себя убедить, что я не «переселенец», я – путешественник, и Днепр (Днепропетровск) – это всего лишь пункт номер один в плане моего путешествия. План у меня был очень смутный. В Днепре я хотела записать лекцию «Опровергая Дугина». Дугин был идеологом этой новоявленной «Новороссии». Я считала, что каждый должен бороться как может. Стрелять я не умела. Я владела только словом. В Днепре друзья мне вызвались помочь в записи лекции. Что делать дальше, я пока себе плохо представляла.

Я ехала к «своим» и «нашим», и еще не понимала, что самое трудное для меня только начиналось.

Первые несколько месяцев после отъезда из Донецка прошли у меня достаточно сумбурно. Я металась между городами, смотря правде в глаза, не столько с целью решить какие-то дела, а скорее, чтобы спрятаться от себя. Я реально не очень понимала, что делать дальше. Меня не пугали дороги и новые города, я так жила практически всю свою жизнь. Я упорно не хотела себя признавать «переселенцем». Я решила, что я «путешественник».

Плана у меня особо никакого не было. Я понимала, что без квартиры продолжать жизнь свободного художника мне будет тяжело, значит, нужна работа, а с моими абстрактными философскими дипломами работу мне проще всего будет найти в Киеве, к тому же там были уже кое-какие договоренности, сделанные еще весной. Мои самые ближайшие киевские друзья, у которых я могла остановиться и просуществовать до того момента, как найду работу, находились на Тибете, вне зоны доступа. Больше мне остановиться было не у кого. И моя ближайшая задача состояла в том, чтобы перекантоваться где-то до того момента, пока они со своей Шамбалы не спустятся на грешную землю.