И в самом деле, не ты, а Мишель взял и поднял Боаза, нашел ему подходящее место.

Итак, если я заранее знала, что так оно и будет, зачем же писала тебе?

Здесь тебе лучше остановиться. Сделай маленький перерыв. Раскури трубку. Дай твоим серым глазам скользнуть по снежному пространству. Пустота коснется пустоты. А затем постарайся сосредоточиться и прочесть следующие слова с тем же бесстрастием хирурга, с которым ты препарируешь текст, принадлежащий перу русского нигилиста прошлого века, или какую-нибудь яростную проповедь одного из отцов церкви.

Подлинная причина, побудившая меня написать тебе два письма в феврале, – это обуревавшее меня желание отдать себя в твои руки. Неужели ты не понял этого? Право же, это совсем не похоже на тебя: видеть, что враг твой взят на мушку, и забыть нажать курок.

А может быть, я писала тебе, словно та красавица из сказок, что посылает далекому рыцарю меч, которым он должен поразить дракона и вызволить ее из неволи. Ну вот, сейчас на твоем лице проступает хищная улыбка: твоя горькая, очаровывающая улыбка. Знаешь, Алек, в какую-то из ночей я хотела бы нарядить тебя в черную сутану и покрыть твою голову черным монашеским капюшоном. Ты не пожалел бы об этом, потому что подобная картина ужасно возбуждает меня.

А может, я все-таки надеялась, что ты как-то поможешь Боазу. Но куда сильнее хотела я, чтобы ты предъявил мне счет. Я страстно желала заплатить любую цену.

Почему ты не приехал? Неужели ты и в самом деле забыл, что мы в силах дать друг другу? Слияние огня и льда?

Но и это было ложью. Я ведь знала, знала непреложно, что ты не приедешь. И вот теперь я сбрасываю перед тобой свой последний тончайший покров: истинная правда в том, что даже в самых страстных своих лунатических порывах я ни на миг не забывала – что ты такое. И я знала, что надежды мне не осталось, и не получить мне от тебя ни сокрушительного удара кулаком, ни призывной повестки. Я знала, что ничего не получу от тебя, кроме арктического дуновения убийственного молчания, смысл которого предельно прозрачен. Или самое большее – ядовитый плевок унижения. Не более, но и не менее. Я знала, что все потеряно.

И все-таки, признаюсь, полученный от тебя плевок совершенно ошеломил меня. Я могла предположить, что ты способен сделать тысячу вещей, но и представить себе не могла, что ты просто-напросто приоткроешь заслонку канализационной трубы и утопишь Мишеля в потоке денег. Ты и на сей раз вскружил мне голову. Как я всегда любила. Нет предела твоей изобретательности, этот талант у тебя от дьявола. И из той лужи, в которой ты вывалял меня, я, замызганная грязью, предлагаю себя. Как ты любил, Алек. Как мы любили оба.

Стало быть, ничего еще не потеряно?

Нет и не будет мне дорога назад после этого письма. Я изменяю Мишелю, как много раз изменяла тебе в последние шесть из девяти лет нашего супружества.

"Шлюха – это у тебя в крови".

Я знала, что сейчас ты скажешь так, и злоба, беспредельная, как океан, полыхнет полярным сиянием из глубины твоих серых глаз. Но нет, Алек. Ты ошибаешься. Эта измена, она иная. Всякий раз, когда я изменяла тебе с твоими друзьями, с твоими армейскими командирами, с твоими учениками, с электриком и сантехником, – я всегда изменяла тебе с тобой. Только к тебе и была устремлена, даже в мгновения, когда не могла сдержать крика. Особенно – в эти мгновения крика. Как написано в синагоге Мишеля золотыми буквами над Ковчегом, где хранятся свитки Торы: "Представляю Господа пред собою всегда".

В Иерусалиме сейчас два часа ночи, словно под во чреве матери, свернулся Мишель под пропотевшими простынями, в теплом воздухе запах его волосатого тела смешивается с запахом мочи, поднимающимся от груды простынок, снятых с детской кроватки и сваленных в углу тесной комнаты, сухой пронизывающий ветер, долетающий из пустыни, врывается в мое открытое окно, с ненавистью пышет мне в лицо, я в ночной рубашке сижу у письменного стола Мишеля, заваленного тетрадками его учеников, и пишу тебе при свете кривой настольной лампы; обезумевший комар пищит надо мной, и огни в арабском селении мерцают вдалеке, по ту сторону лощины, пишу тебе, взывая из самых глубин, и этим я изменяю Мишелю и моей девочке, но это совершенно иная измена. Так я тебе не изменяла ни разу. Я изменяю ему именно с тобой. Изменяю спустя много лет, в течение которых даже смутная тень лжи не пробежала между нами.

Неужели я потеряла рассудок? Неужели я, как и ты, сошла с ума?

Мишель, мой муж, – редкий человек. Никогда не встречала я таких, как он. "Папа" – называла я его еще до рождения Ифат. А временами я называю его "мальчик" и прижимаю к себе его трогательно тонкое тело, словно я – его мать. Хотя Мишель – не только мой отец и мой сын, но – самое главное – мой брат. Если существует какая-то жизнь после того, как все мы умрем, если когда-нибудь пребудем мы в мире, где невозможна ложь, – там Мишель будет моим братом.

Но ты был и остаешься моим мужем. Моим господином. Навсегда. И в той жизни, что суждена нам после жизни, Мишель возьмет меня за руку и поведет под свадебный балдахин на мое бракосочетание с тобой. Ты – господин моей ненависти и моей тоски по тебе. Повелитель моих ночных снов. Властелин моих волос, гортани, ступней. Безраздельный хозяин моей груди, моего живота, моей наготы и моего лона. Как рабыня, я запродана тебе. Я любила своего господина. Я не стремилась к свободе. Пусть даже ты с позором сослал меня на край царства, в пустыню, подобно Агари и сыну ее Измаилу, – умирать в этой пустыне от жажды – от жажды по тебе, мой повелитель. Пусть даже ты прогнал меня от лица своего, дабы стала я забавой для рабов твоих в дворцовых подвалах.

Но ты не забыл, Алек, мой одинокий злодей. Меня ты не сможешь обмануть. Молчание твое прозрачно, как слезы. Колдовство, что навела я, сгложет тебя до самых костей. Напрасно прячешься ты в облаке, как одинокое божество. В этом мире есть тысяча вещей, которые ты умеешь делать в тысячу раз лучше меня, – но только не обманывать. Уж это – нет. В этом ты не поднялся – да никогда и не поднимешься – до моих щиколоток.

"Ваша честь, – обратился ты к судье своим безразличным сонным голосом перед тем, как был вынесен приговор по нашему делу. – Ваша честь, вне всякого сомнения, здесь было доказано, что эта женщина – патологическая лгунья. Даже когда она чихает, ей опасно верить".

Так ты сказал. И при этих словах в публике, заполнившей зал суда, прокатился какой-то грязный смешок. Ты тонко улыбался и совсем не выглядел мужем, которому изменяли, рогоносцем с тысячью рогов, притчей во языцех на устах всего города. Напротив, в тот момент ты, казалось мне, был выше адвокатов, выше судьи, восседавшего на возвышении в судейском кресле, выше себя самого. Ты походил на рыцаря, который убил дракона.

Вот и сейчас, по прошествии семи лет, около трех часов ночи, когда, вспоминая то мгновение, я описываю его, все тело мое устремляется к тебе.

Глаза наполняются слезами, и сосцы мои вздрагивают, словно в ознобе.

Прочитал, Алек? Дважды? Трижды? Затосковал? Перестал насмехаться? Не удалось ли мне в эту минуту посадить хоть один саженец радости среди дикой пустыни твоего одиночества?