– Ступай за мной, моя невинная Наташа, и ты запомнишь свой первый бал навсегда.

Когда под стихающие звуки полонеза они покидали зал, Наташа смотрела вперед с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Хорошо, что в запасе у нее еще тысяча страниц – можно как следует все обдумать и понять!

Адмирала нашли на дне реки Волги: кто-то связал ему ноги, надел на глаза шоры и, сунув в зубы апельсин, утопил. Дурная смерть для трехкратного победителя ежегодных скачек. Кому-то придется попотеть, чтобы пресса о ней не разнюхала.

Идя рысью по обледенелой московской улице, я жаждал мести и клялся себе отыскать убийц. С утра у меня во рту и маковой росинки не было, однако я не мог приняться за репку в моем мешочке, пока не удалился от разбухшего трупа Адмирала.

Вскоре за спиной у меня зацокали копыта, и я перешел на легкий галоп. Ускорились и мои преследователи. Я тихо заржал – из-за спины ответили тем же. Я перепрыгнул через ребенка – перескочили и они. Впереди маячил Кремль. Только бы добраться до Красной площади, а там и на галоп перейти можно. Свернув за угол, я оказался на открытом пространстве; сильный ветер трепал мою гриву. Позади тяжело дышали. За мною гнались пони!

Промчавшись мимо балалаечника в ушанке, я мельком вспомнил славные деньки в Ньюмаркете. Еще не пристрастившись к сену и не изведав оплеух от русских нуворишей, Адмирал был несомненным лидером у нас в конюшне. Лидером не только в гонках. Огромный, как дар Одиссея троянцам, и словно вытесанный из дерева, высотой под семьдесят два дюйма в холке, изящный, он многократно побеждал нас – на ипподроме ли, в денниках. Раз за разом на скачках я шел за ним в хвосте, – опьяненный грохотом его копыт, наслаждаясь божественным видом сзади. Когда я видел, как жокей льнет к шее Адмирала, как затянутый в шелк человечий зад подпрыгивает на его лоснящейся спине, меня обуревали страсть и ревность. О, как я мечтал потереться об эти тугие бедра, увидеть, как Адмирал изогнет подо мной в экстазе шею. Однажды я неудачно взял простенький барьер и слегка поранился. Вернулся в стойло раньше времени и застал Адмирала в полной готовности. Я чуть не подошел к нему тогда… Увы, мы принадлежали к разным кругам. Оставалось лелеять мечту, что однажды, трясясь в общем вагоне, я сумею как будто бы случайно прижаться к его гнедым ягодицам.

И вот Адмирал погиб. Мертвый жокей с камнями в карманах – не самая странная деталь, что сопутствовала его смерти. Все знают, что лошади не едят апельсины, а Адмиралу никогда не надевали шоры на глаза. Произошел отнюдь не трагичный случай. Кто-то заглянул в зубы этому дареному коню, и мне предстояло выяснить, кто именно.

Как похожа мандолина на женщину, сколь непостоянна и переменчива она! В златых лучах закатного солнца, когда трещат цикады, она лежит и манит, соблазняет, а стоит взять ее в руки и пробежаться пальцами по шелковистым струнам, как она исторгает поистине ужасный звук, похожий на визгливый скрежет. Тогда я молвлю: «Мой слух, мой слух! Антония, зачем пытать меня? Неужто я не могу тебя ублажить? Я неопытен, и пальцы мои окостенели? Что же, я упражнялся впустую?!» В отчаянии отбрасываю мандолину в сторону и покидаю спальню. Пусть Антония страдает, как и я. Во мне она видит армию врага, посланную взять ее в осаду. Чувства в ней, деревянной и полой, как будто выхолощены.

И все же, как ни сурова со мной Антония, я неизменно возвращаюсь, прельщенный чувственными изгибами ее округлой, грушевидной формы, ее изящным, подобным лебединой шее грифом и оправленным в перламутр и серебро овальным вырезом…

– О, милая Антония, Антония!

Застигнутый на мгновение страстным, до боли в чреслах, желанием, увлажненный собственным вожделением, я вновь беру ее, на сей раз грубее, исполненный решимости заставить петь от наслаждения упертые и несгибаемые лады и пробудить ее звенящее нутро. Перебираю струны, пока Антония не начинает трепетать; через игру октавами достигаю неуловимого аккорда «ре», дрожащего от неизбывного томления; потом вожу по струнам жестче, дольше, пытаюсь вывести ее на заковыристую «си-бемоль» на девятом ладу, и у меня получается. Бью по струнам еще жестче, бью снова, быстрее и быстрее. Скользкими пальцами подбираюсь к «соль-диез», изнывающей от предвкушения, и вот, на задержании дрожащей «фа», кончаем вместе – я и мандолина.

Намереваясь издать «Метафизику куннилингуса», я для начала опубликовал «Основы». Данный трактат есть лишь подготовительная часть руководства и высшего канона ублажения женщины посредством надлежащего применения языка.

Если вспомнить о трудах античных мыслителей, то следует упомянуть, что я почитатель Эпикура. Да, я не спешу полагаться на эмпирический способ в решении морального вопроса, однако Эпикур, не могу не признать, был прав: услаждение женщины надо воспринимать как самоцель и безоговорочное благо. Посему куннилингус должно ценить не только в качестве, как говорят в народе, предварительной ласки. Склониться перед любимыми есть наша моральная обязанность.

Дабы сие действо считалось моральным благом, нам недостаточно подчинить его закону. Его следует осуществлять во имя закона. Не воспринимайте вагину как средство достижения цели, смысл ваших действий отнюдь не в том, чтобы довести женщину до столь высокой степени экстаза, когда она спешит впустить вас внутрь себя. Вы действуете во имя ее наслаждения, и в этом случае куннилингус есть универсальная обязанность или категорический императив, тогда как в предыдущем – эгоистичный гипотетический императив, и на уме у вас лишь собственное удовольствие.

Итак, во имя долга нам следует вооружиться языками (чуть позже я изложу постулат о том, как, расширяя границы практической философии, нужно использовать пальцы), пусть даже мы не найдем в себе к тому желания или, что хуже, нас обуяет неподвластная нам брезгливость. В человеке живет стремление к практической, не патологической, любви, что кроется в воле, а не во влечениях чувства, в принципах действия, а не склонности. [Дорогая, если ты читаешь эти строки, то знай: я говорю в общих чертах, и обожаю вкус твоей Schmetterling[7]!] Те, кто знаком с моими предыдущими работами, наверняка догадываются: категорический императив в том и состоит, что я по жизни не волен действовать иначе, кроме как во имя превращения моей максимы в универсальный закон. То есть не возбраняется думать об иных женщинах в то время, как вы склоняетесь перед своей любимой. [И снова, дорогая, это не относится к твоему благоверному.]

Универсальный закон надлежит продемонстрировать в действии, так что позвольте представить некоторые примеры. Правда, не все сокровища прекрасного пола по форме однородны, и география женских эрогенных зон порою вводит нас в смятение. Тут надобно обратиться к изящной и осторожной диалектике, используя язык и губы, дабы выявить наиболее чувствительное место. Забудьте о тезисах моих коллег, не ограничивайтесь одним лишь клитором, исследуйте свободно всю предоставленную в работу область: априори и апостериори или, как говорят в народе, и спереди, и сзади. Отриньте сомнения, экспериментируйте с силой нажима, направлением и скоростью. Повторюсь: не гнушайтесь использовать при тщательном анализе и пальцы.