В панике послушник поклялся немедленно все бросить. Да, все верно, у душевного покоя есть своя цена, а у веры — свои требования. Еще не поздно было отступиться. Отныне никаких загадок, никаких тайных поисков и искушений. Надо было как можно скорее вернуться на праведный путь, и он почти всю ночь молился Богу, чтобы Тот дал ему сил больше не поддаваться бесплодным блужданиям.

Наутро, перед ранним завтраком, приор передал Бенжамену приглашение от отца Антония явиться к нему в кабинет. Отдавая записку, приор сочувственно взглянул на послушника. Это был знак.

По дороге в кабинет настоятеля юноша решил все рассказать, покаяться в своих заблуждениях и во лжи, чтобы начать все сначала.

Но озабоченное лицо настоятеля и прием, который тот ему оказал, слегка поумерили страстное желание исповедоваться. Отец Антоний, поначалу невозмутимый, облокотившись обеими руками на стол, тер лоб кончиками пальцев. Как часто бывало, когда он принимал у себя кого-нибудь из братии, он не стал прикрывать капюшоном свою блестящую лысину. Устав этого не требовал. К тому же надо было говорить, глядя друг другу в глаза.

Жестом пригласив Бенжамена сесть, старик медленно откинулся на спинку кресла, которое было ему немного узковато. Не говоря ни слова, даже не взглянув на посетителя, поднял голову и, прищурив маленькие глазки с набрякшими веками, приложил сложенные руки к полной и отвислой нижней губе и задумался, уставившись в потолок.

Было совершенно очевидно: ищет он не тему для разговора, а подбирает слова, способ выразить то, что его тревожит.

Наконец настоятель устремил на послушника живой и блестящий взгляд. Строго и веско он заговорил о критическом состоянии здоровья брата Рене, потом, все время употребляя только сослагательное наклонение, не желая выдавать своей тревоги, попытался выяснить, сможет ли молодой человек продолжать работу по восстановлению архивов самостоятельно.

Бенжамен громко сглотнул, почувствовав что-то вроде облегчения. Он признался, что боится, что его переводы будут не столь точны, как переводы брата Рене, но обещал стараться делать все как можно лучше, пока ситуация не изменится. Он попытался выяснить побольше о состоянии здоровья своего наставника, но отец Антоний лишь вздохнул в ответ.

Наверное, действительно следовало готовиться к худшему.

Помолчав, настоятель снова заговорил о важности порученной ему миссии и о том, отдает ли молодой человек себе отчет в том, какая громадная работа ему предстоит. По-отечески заботливо он говорил о том, как он верит в его способности и чувство ответственности.

«Просто надо много работать и не отвлекаться», — твердо закончил настоятель.

Одной тщательно продуманной фразой аббат выразил все, что хотел. Он даже не спросил, о чем послушник беседовал с братом Бенедиктом. Судя по всему, ему и так все было известно: кто-то сообщил ему об этом еще накануне. Он давал юноше понять, что следовало оставить брата Бенедикта наедине с его причудами и сосредоточиться на служении Господу.

А служить Господу значило сейчас реставрировать архивы.

Выйдя от настоятеля, Бенжамен решил навестить брата Рене. Слухи в монастыре распространялись слишком быстро, и ему не хотелось, чтобы о дружбе его подопечного с «варваром» старику рассказал кто-нибудь другой.

Не спросив разрешения, молодой человек побежал к келье библиотекаря, постучал в дверь, но ответа не дождался. Тогда он вошел и увидел, что старик лежит на кровати и дремлет, сжимая на груди четки. Казалось, он собрался уснуть так навеки. Капюшон больного сбился на сторону, и, тихонько приблизившись к кровати, Бенжамен в слабом свете наступавшего утра впервые смог рассмотреть своего наставника. Больше всего его поразили глубокие морщины, избороздившие маленькое, высохшее от старости круглое лицо и большие уши с болтающимися мочками. Глаза под густыми бровями цвета перца с солью были закрыты. Нос с горбинкой ему уже приходилось видеть, когда старик сморкался. Небольшой изящный рот был приоткрыт, губы дрожали.

Брат Рене удивленно открыл один глаз и, несмотря на усталость, которую выдавал цвет его лица, с трудом попытался приподняться и сесть, прислонившись к стене, дабы поприветствовать смущенного посетителя.

— Ну что, мой мальчик? Боюсь, придется вам заканчивать нашу работу без меня, — вздохнул он с гримасой сожаления.

— Я ничего не смогу закончить без вас, брат Рене, — вежливо ответил послушник.

— Придется, мой друг. Не надейтесь понапрасну и не тратьте силы на то, чтобы убедить меня, что я скоро встану на ноги. Я знаю, что меня ждет… — При этих словах старик зашелся в тяжелом приступе того нехорошего сухого кашля, от которого у окружающих просто сердце разрывается, а потом с трудом продолжил: — Я не очень хорошо разбираюсь в механике, но мне кажется, что с моим мотором далеко не уедешь.

Холодной дрожащей рукой он взял юношу за плечо и легонько потянул к себе, давая понять, что хочет, чтобы тот пододвинулся. Бенжамен нагнулся и поднес свое ухо к губам старика так, словно намеревался принять исповедь умирающего.

— Он ужасно барахлит! — выдохнул тот, улыбаясь.

Он просто просиял, гордый тем, что сумел удивить своего юного ученика. Брат Рене не был человеком веселым в общепринятом смысле слова, но иногда он позволял себе пошутить, что и проделывал обычно в самых драматических ситуациях. Особо опасен он был на похоронах, потому что в любой момент мог рассказать потерявшему бдительность соседу по процессии забавный анекдот из жизни покойного. И тому приходилось каяться на исповеди за безумный и неприличный смех.

Брат Рене нашел юмору практическое применение и научился извлекать из него реальную пользу. С его помощью он скрывал ото всех свою чувствительность и ранимость, юмор помогал ему отвлечься, с ним легче было преодолевать тревоги и страдания.

Он, конечно, не считал юмор грехом, однако полагал, что тот маскирует некоторые его слабости, именно поэтому всегда шутил вполголоса.

Бенжамен любезно улыбнулся в ответ. Улыбка вышла натянутой. Он очень старался, но у него не получилось: внезапно необъяснимое сострадание пронзило до глубины души и погрузило в глубокую печаль. Он этого никак не ожидал. В конце концов, этот одинокий и угрюмый старый монах не был ему ни другом, ни родственником. Его поразила близость смерти, которую он почувствовал сквозь сжимавшие его плечо тонкие пальцы. Юноша готов был разрыдаться.

Брат Рене увидел ужас в глазах послушника.

— Ну же, мой мальчик, мы не знаем, что такое смерть, и поэтому печалимся. Она страшит вас, это так естественно. Но со временем, если в душе есть хоть немного веры, она перестает производить на тебя впечатление, как ни старается. Между нами говоря, мне еще повезло: смерть не застала меня врасплох. Со мной она честна, почти деликатна, так что не стоит меня жалеть.

— Мне жаль скорее себя, брат Рене. Вы представить себе не можете, как мерзко мне сейчас оттого, что все это время я… предавал вас.