Рыцарь, чуть склонив голову к плечу, раздумывал о чем-то так спокойно, будто не сидел в уходящем от погони портшезе, а разговаривал в хорошей таверне с друзьями, допустим, о способах приготовления улиток в винных соусах.

— Думаю, теперь Гарун по прозвищу Золотой не сможет отказаться от моего предложения пуститься с нами в путь. Я в этом уверен, иначе…

— Иначе — что? — спросил Калмет.

— Иначе плохо ему придется.

— Не понимаю, господин, уж прости своего слугу, — потряс головой оруженосец. — Что в этом такого ужасного, что даже богатей этот не сумеет отказаться от твоего приказа, да еще в своей стране?.. Ведь у него, поди, тут половина солдатни на содержании находится, не говоря уж о всяких чинушах из знати… И своих вооруженных служак небось вышколил не одну сотню… Не зря же он банки такими, как Безантус, охраняет?

— Поглядим, как они сумеют ему теперь помочь, — легко отозвался рыцарь Фран. И выглянул в окошко, отодвинув кожаную занавеску. — Нам бы теперь только в засаду не угодить, если у них засады на этой дороге предусмотрены.

4

Гарун аль-Рахман, повсеместно прозванный Золотым, лежал на диване, который был побольше, чем домишко иного бедняка, и не знал, чего ему еще пожелать. У него было все, он даже иногда призывал к себе гадателей и мудрецов из медресе, чтобы они ему посоветовали, чего бы еще испытать в жизни. Но пока ни мудрецы, ни кто-либо еще не предложил ему ничего нового.

Гадатели тоже раскидывали перед ним бараньи косточки, составляли сложные диаграммы по звездам, раскладывали какие-то карты огромных размеров, на которых цветными чернилами были нарисованы стрелки, кружки и прочие знаки, а порой кидали карты поменьше, но и это не помогало. Гарун даже подумывал, может, позвать горских шаманов, сказывали, что они видят необычное, умеют толковать тайные знаки, указывающие на скрытые желания и страсти… Но этих дикарей Золотой опасался. Про них плели разное, но почти все сходились на одном — завистливый это народец и владеет древними сильными заклинаниями. И если его, Гаруна, из зависти к богатству захотят сглазить, тогда может случиться всякое.

Например, начнет таять его состояние, будет уменьшаться доход, или Падишах, да славится его имя во веки веков и на всех известных землях, рассердится, тогда, конечно, Гаруну с такой напастью никак не справиться. Собственно, еще мальчиком, когда его воспитывала всего лишь пятая жена его отца, Рахмана по прозвищу Серебряный, он понял одну-разъединственную правду о жизни — бедным быть страшно, это очень стыдно и нехорошо. Собственно, если ты беден, это означает, что мир от тебя отвернулся, и лики Богов обращены в другую сторону, и ничто тебя не спасет, не будет тебе никакой радости от жизни, не будет и власти решать что-то для себя, и это уже окончательно. Потому что тот, кто беден, по-настоящему богатым уже никогда быть не сможет, так устроен мир. И главным желанием в жизни должно быть желание быть богатым. Гаруну оставалось лишь хорошо об этом помнить.

Он и помнил. И желал. А вот иных желаний, как было сказано, уже не испытывал. Вернее, они когда-то были, но потом испарились, исчезли, как сырость ночи исчезает при свете солнца. Он уже все изведал, все постиг, все испробовал… Даже такое, за что жрецы порой и заставляли совершать покаянные путешествия к разным гробницам святых людей или нелюдей, прославившихся делами во имя веры.

Впрочем, чрезмерно набожным Гарун тоже не был. Когда-то, по молодости, он частенько, нагрешив, пускался в такие паломничества, но всегда получалось одно и то же — приезжаешь, помолишься, возвращаешься… и все, больше ничего нет. Ни в душе, ни в настроениях ничего не меняется, только монет отданных иногда бывает жалко или времени потраченного, его можно было бы куда интереснее провести.

Вот и сейчас он лежал, пытался найти самую спелую и вкусную виноградину с трех подносов, придирчиво выбирал, а все без толку… Виноград был белый, черный и розовый, самый дорогой, как сказывали его прислужники, он словно бы светился изнутри, был прекрасен… Если бы Гаруна это интересовало. Он отрывал ягоду одну за другой, пробовал, плевался, потому что оказывалось, что они все равно безвкусные, как ни выбирай, какой виноград ни пробуй.

Он даже с надеждой попробовал персики, но и они почему-то жевались как трава или — еще хуже — как сухое сено, и, хотя сок тек по толстеньким и нежным щекам Гаруна, хотя губы у него слипались от сладости, вкуса он не различал. Едва ли не в отчаянии он взглянул на замечательные своей прелой краснотой гранаты, но ведь и они окажутся пресными, к тому же еще нужно будет выплевывать косточки, и еще придется позвать кого-нибудь, чтобы ему эти гранаты почистили… Нет, не получалось сегодня у Гаруна Золотого ничего путного.

Оставалось надеяться, что вечером, когда соберутся гости на один из его знаменитых пиров, слава о которых разнеслась почти по всем землям, подвластным Падишаху, да славится имя его… Ну да ладно, про себя-то можно полностью эту присказку и не вспоминать, все равно никто не узнает, а значит, и не осудит. Впрочем, караванщики, разносившие толки о его пирах во все известные земли, ничего не могли знать достоверно, но ведь придумывали же, судачили, что-то да сочиняли, к его, Гаруновой, славе и известности.

А Гарун и не знал — хорошо это или не очень, вдруг чрезмерная слава в конце концов сослужит ему плохую службу? Но ни один из гадателей ничего плохого пока ему не предсказывал, даже не намекал, что может получиться что-то скверное… А это значило, что по-прежнему никаких особенных желаний у него не возникало, начисто, хоть тресни.

Голосом негромким, будто трава растет, Гарун позвал управляющего:

— Мосул… Эй, там, позовите Мосула.

Где-то неподалеку что-то несильно зазвенело, громких звуков Гарун не любил, не раз и не десяток раз неловкого слугу, который ронял что-то или иначе как-то умудрялся нашуметь, ссылали на конюшню пороть или вовсе в кандалы заковывали и отдавали стражникам. Что эти звероподобные чудовища, все как на подбор орки, гоблины и южные, нижние тролли, с этими негодниками делали, Гарун, конечно, не знал, но они исчезали, как водится, из его жизни и больше шуметь не смели.

Эти звуки указывали, что кто-то бросился исполнять приказание, а как же иначе? Зачем же тогда кормить всех этих бездельников, если некому исполнить его, Гаруна аль-Рахмана, приказания?

Он попробовал еще одну виноградинку, она была кисло-сладкой, то ли не доспела, то ли потеряла свой вкус, пока он пытался ее укусить. М-да, сложной была его жизнь, даже трудно придумать, как ею пользоваться.

— Нет, лучше вот что… Позовите Вишама, пусть он расскажет, что будет у нас сегодня вечером.

Вишам, сухой, как палка, южанин с берегов кипучих морей, где, как когда-то рассказывали учителя, был рай для смертных, служил у Гаруна главным распорядителем дворцов: и этого, главного, столичного, и семи прочих, разбросанных по землям Падишаха, да славится… В этих семи дворцах он тоже, когда приезжал, бывал главным. Потому что лучше всех других умел угадать, чего Гаруну в данный миг не хватает. Золотой и сам иногда поражался, вот так скучаешь, не знаешь, чего бы захотеть, а появится Вишам и сразу чего-нибудь да придумает.