– А я думала – Посейдон.

– Посейдон я, как правило, по выходным, а по будням просто Шломо.

– А я Ирис, постоянно.

Когда-нибудь расстаться с ним я уже не представляла возможным.

Однажды героем моей программы был молодой ученый, перспективный биохимик. Парень долго и возбужденно рассказывал о нейромедиаторах, уверяя, что именно эти курьеры головного мозга, бегающие с поручениями по всему организму, являются самой гениальной задумкой природы. И все-таки его рассказу не хватало чего-то такого, что художники называют композиционным центром, самой яркой точкой, остающейся в памяти зрителя, когда остальная информация благополучно сотрется за ненадобностью. Я долго блуждала по дебрям нейронов и дендритов в надежде хоть как-то оживить научное повествование, пока речь не зашла о дофамине, который, кроме прочих своих достоинств, выплескиваясь в кровь, в опасной ситуации становится катализатором романтического чувства между мужчиной и женщиной, одновременно в этой ситуации оказавшихся. Это было то, что надо.

Теперь я часто задаю себе вопрос, не стали ли мы со Шломо жертвами несчастного дофамина. И разве я не полюбила бы его, сблизь нас другая ситуация?

Бескомпромиссный офицер, потомок искусных еврейских кондитеров, по воле рока ставших солдатами из черноморского города с драматической судьбой и гордым греческим названием Севастополь, в свободное от защиты шаткого ближневосточного мира время сосредоточенно украшающий сложносочиненный торт и знающий почти все тонкости кухни любой точки земного шара, вызывает как минимум заинтересованность.

В чувстве юмора русской императрице Екатерине II отказать было трудно. Одержав верх над крымским ханом и присоединив к России Крымский полуостров, она выбрала идеальную бухту для строительства крупного порта и поставила редкой красоты город на месте некогда разрушенной ханами греческой колонии Херсонес, дав городу царское, но меж тем греческое имя Севастополь и этим частично восстановила справедливость. Именно Севастополю и предстояло стать главной военно-морской базой России на Черном море.

В начале 19 века многочисленная еврейская община города поставляла гарнизону товары и продовольствие. В то время у кондитера Баруха Гиршгорна, было все, о чем можно только мечтать – дело, приносящее и доход, и удовлетворение, верная, любящая жена, двое взрослых сыновей и юная дочь, доброе и милое существо, и, если бы не хрупкое здоровье девочки, Барух вполне мог бы считаться одним из самых счастливых евреев царской России. Но в 1828 году на юге России разразилась эпидемия чумы, к счастью, не затронувшая Севастополь, вокруг города было установлено карантинное оцепление, Россия в ту пору вела войну с Турцией, и допустить падение стратегически важной военной базы России было невозможно. А в 1829 году император Николай I издал указ, обязывающий всех евреев Севастополя навсегда покинуть город в двухгодичный срок. Это была настоящая трагедия для семейства Гиршгорн, увозить куда-то Якобину было нельзя – девочка постоянно болела, и переезда через зону эпидемии не пережила бы.

– Император повторяет ошибку короля Фердинанда II, – говорил старший сын Марк, – которого спустя 30 лет, после Альгамбрского декрета Сулейман Великолепный назвал глупцом, разорившим Испанию и обогатившим Османскую Империю.

– Тише, пожалуйста, тише, – просила его мать.

– А разве я не прав? Да, мы народ, волею судеб лишенный своей земли, но разве мы не вносим значительный вклад в экономику, в науку, искусство тех стран, где родились. По-моему, отрицать это просто недальновидно.

– Ты прав, только, пожалуйста, тише.

Но, как выяснилось, такого же мнения оказался и адмирал, военный губернатор Севастополя Алексей Грейг. Грейг неоднократно ходатайствовал об отмене указа о выдворении, который мог бы нанести существенный урон экономике города, но добился лишь перенесения срока изгнания на год, а затем на два.

В 1832 году от пневмонии умерла Якобина.

Меж тем Марку Гиршгорну исполнилось 19 лет.

– Я так решил, отец, я иду в рекруты, – решительно заявил он. – Семью военнослужащего никто тронуть не посмеет.

Родители были поражены, но Марк стоял на своем.

– Хватит ждать милостей, – говорил он. – Илья останется с вами, один из нас должен сохранить семейное ремесло.

Младший брат растерянно кивал головой.

Однако и сын-матрос не спас родителей от выдворения, в 1834 году семья Гиршгорн, как и все евреи Севастополя, была вынуждена окончательно покинуть город.

Потеряв все, оплакав любимую дочь и тяжело перенеся расставание со старшим сыном, Барух Гиршгорн умер в Бессарабии от сердечного приступа, спустя полгода, после отъезда из Севастополя.

Молодой Илья остался главой некогда большой и дружной семьи. Возможно, кто-то другой на его месте впал бы в отчаяние, но у юноши был ровный, приветливый характер и стойкое жизнелюбие, он много работал, выпекал и продавал свежие булочки, помогал матери, дружил с соседями, всегда был готов прийти на выручку, да еще и умудрялся шутить, так, что все кругом покатывались со смеху.

Так прошло два года. Наконец, император Николай I дал право вдовым матерям еврейских военнослужащих вернуться в Севастополь, но все старания Марка добиться права брата вернуться в родной город были тщетными.

Илья Гиршгорн был человеком богобоязненным, но не слишком религиозным. Он посещал синагогу, в том смысле, который вкладывали в это евреи в вавилонском пленении, называвшие первые синагоги не молельным домом, а «бейт кнесет» – дом собраний. Общаясь с соплеменниками, слушая их непринужденные беседы, Илья не чувствовал себя таким одиноким. За чтением популярной тогда среди прогрессивной еврейской молодежи книги «Теуда бе-Исраэль», с призывами изучать древний язык иврит и вместе с тем не пренебрегать современными науками, он укрепил давно закравшееся в сознание желание переселиться в Палестину. «А если евреи однажды помешают кому-то в Бессарабии, – думал он, – что тогда будет с моими сыновьями? Я не хочу еще раз оказаться вдали от семьи». Илья был молод и полон решимости, он добрался до Литвы и с группой последователей Виленского гаона отправился в Иерусалим, где поступил в услужение к богатому кондитеру, а спустя два года женился на его дочери. Их сыновья и внуки были кондитерами. Правнук Ильи Гиршгорна, дедушка Шломо в тревожные годы своей молодости служил в Еврейской бригаде Британской армии в Палестине. Уйдя в отставку, он никогда не покупал готовый хлеб.

– Сколько времени, – Шломо открыл один глаз.

– Шесть с четвертью. У Арика, как обычно, творческое рвение, но мы можем еще поваляться.

– Пора, – он вскочил быстро, как умеет только боевой офицер и привычно поинтересовался. – Тебе лунго или ристретто? Насколько бдительна твоя сегодняшняя жертва?

Праздник кончился. Впереди только потрясающий кофе и мучительные ожидания.

– Мне латте маккиато, – ответила я, как можно небрежнее.

Только бы не выдать горечь. За годы наших тайных свиданий я выучила по дюжине разных видов кофе экспрессо и конспиративных приемов. И возненавидела часы.