«Хотя бы свечи с пола собери, – наверное, хотела сказать она, – не пройти на четырех лапах».

– Скоро, – пробормотала я и не пошевелилась.

Кешет величественно проследовала в кресло, но и оттуда бросала недовольные взгляды, как и в первый день нашего знакомства.

Окрыленная первыми успехами телеведущей я едва успела затормозить, когда пушистый комочек выскочил под колеса моего новенького Малибу, а комочек умчался в неизвестном направлении. Впрочем, обнаружился он довольно быстро – сидел под пальмой и должно быть размышлял о превратностях судьбы. Белый с чередующимися черными и рыжими пятнами, кажется, такой окрас называется калико и является козырем кошек. В юности, еще до того, как окончательно решила стать журналистом, я живо интересовалась генетикой, успевшей стать семейной традицией, и отметила многие преимущества самок млекопитающих над самцами, «Куда им до нас, – насмешливо думала тогда я, – с одной-то X– хромосомой».

– Ты цела? – я взяла ее на руки и понесла в машину.

Барышня не протестовала, скорее всего, это была весьма неглупая барышня и прекрасно понимала, что получает путевку в новую жизнь.

Кешет, а как еще можно было обращаться к такому разноцветному существу, быстро освоила новое пространство, она уже умывалась, слизав сливки с блюдечка и на риторическое предложение «Вот что, леди, оставайтесь здесь, будем радужным дуэтом» снисходительно мяукнула и осталась.

Вечером Шломо позвонил около восьми.

– О чем поведает Израилю очередная многогранная личность?

– О часах.

– Отлично, вещь нужная, хотя я и предпочел бы навсегда их выбросить.

– Эпикуреец.

– Зато я умею кофе варить, – рассмеялся он. – А ты уже дома?

– Да. Карим остался в монтажке, не хочу мешать профессионалу.

– Везет тебе, – по-мальчишечьи протянул Шломо. – Тогда я жду эфира.

– Завтра, в восемь с четвертью на молодежном канале. Сразу после студенческих новостей.

– Заметано! Не скучай, я тоже буду, – закончил он любимой скороговоркой.

А я включила веселую песенку, распахнула окна и принялась за уборку. Капитан бригады Голани Соломон Гиршгорн даже на расстоянии мог вдохнуть в меня силы.

Наверное, самое романтичное место в Хайфе– это набережная напротив гостиницы Меридиан. Особенно в начале мая и в конце недели. Достаточно и десяти минут, чтобы услышать здесь обрывки речи представителей любой части земного шара. Влюбленные пары всех возрастов и оттенков кожи, уставшие от содержательных экскурсий и фешенебельных ресторанов, не спеша прогуливались вдоль берега. Я, как обычно, возвращалась после очередного интервью по этому маршруту, когда свободное место на стоянке гостеприимно подмигнуло. А почему бы и не выстроить линию новой передачи здесь среди армии счастливых людей, перед которой собственное одиночество ненадолго капитулирует, а не в пустой комнате…

Я купила фисташковое мороженое и долго смотрела на море. Красивый толстый карапуз увлеченно копался в песке. Я всегда гнала от себя мысль, в какой новый сложный узор могли бы сплестись наши со Шломо хромосомы, каким бы мог быть наш малыш. Я гнала, а мысль возвращалась, вероятно, такая мысль – неизменный атрибут влюбленности, какое ей дело до отметок в паспортах, механизм запущен, и она просто выполняет свою функцию.

И, кстати, о мыслях… Если они способны материализоваться, о чем стало модно поговаривать в прогрессивных кругах, то моё детское обыкновение отождествлять себя с Гекльберри Финном сделало это крайне нелепо. В моей беспечной жизни появился Шломо, то есть Том Сойер, всей душой рвавшийся к приятелю, но тетушка Полли, Сид, Мери, Бекки и воскресная школа отнимали слишком много времени, да и почтенное население городка Санкт– Петербург подобную дружбу не одобряло, поэтому дальше совместных ночных прогулок по кладбищу отношения не заходили. Но вместо того, чтобы, посвистывая, отправиться на плоту вниз по Миссисипи, я превратила свою жизнь в бесконечные ожидания двухчасовой передышки, а если повезет, то и целой ночи. Как ни странно, любимый герой оказался гораздо счастливее меня.

А может быть, Шломо тоже бывает здесь со своей женой, ведь не враги же они все-таки…

Пора ехать домой, надо накормить Кешет и ради разнообразия немного поработать, если уж весь вечер пробездельничала.

Уходя, я бросила последний взгляд на гуляющие пары, молодой мужчина в синем тюрбане шел рядом с красавицей в ярком сари и самых невероятных украшениях, которые мне приходилось видеть. Они, должно быть, были очень счастливы вместе, так счастливы, что считали счастье единственно правильным состоянием души и даже не подозревали, что бывает иначе, а я смотрела на них, как на небожителей.

Я села за руль и включила радио, откуда пронзительно взывал Авив Геффен: «Убегай, если хочешь радоваться!» Легко сказать: «Убегай!», сколько раз я пыталась…

Я уже собиралась спать, когда позвонил Шломо.

– Все, отстрелялся по всем целям, – устало сообщил он.

– Так ты был на стрельбище? – с каким-то странным облегчением спросила я.

– Круче. У моего дяди выставка картин в городском музее, пришлось помогать с организацией.

Я с досадой отметила, что на самом деле ничего не знаю о его жизни.

«Убегай, если хочешь радоваться!» – пронеслось над головой глухим эхом.

Шломо меж тем продолжал:

– Я же и позвонил, чтобы тебя пригласить.

– Не стоит, не хочу пересекаться.

Идти на эту выставку мне не хотелось, в музее я уже не спрячусь за компьютерный планшет, как в летнем кафе, пришедшие парами будут высокомерно на меня поглядывать. Или мне просто будет так казаться.

Его голос снова вернул меня к реальности.

– Если причина только в этом, то могу сообщить безопасное время.

Ему даже в голову не пришло, что эти слова прозвучали обидно.

– Это надо расценивать, как акт заботы?

– Как угодно, – великодушно согласился Шломо.

– Выставку картин я видела в пятнадцать лет в Лувре, когда меня дедушка в Париж возил. Настоящей заботой с твоей стороны было бы просто позволить мне уйти навстречу своей судьбе.

– Как… – растерянно пробормотал он. – Почему?

Я немного остыла, но не сдавалась.

– Пойми меня, пожалуйста, никто не виноват, но давай остановимся. Я устала быть третьей лишней.

Повисла гнетущая пауза, пока Шломо, наконец, не произнес:

– Мне очень страшно и больно тебя терять.

– Мне тебя тоже, но выбора у нас нет.

– Ты боишься осуждений? Всегда найдется обозленный неудачник и объявит себя борцом за нравственность.

– Именно это меня как раз не трогает. Но я никогда не буду значить для тебя столько же, сколько ты для меня, и если однажды обстоятельства поставят тебя перед выбором, то ты его сделаешь не в мою пользу. Это будет правильный и даже достойный поступок, но мне не будет от этого легче – я очень старалась говорить убедительно.