На Софийской площади колыхалось людское море. Воины княжеской дружины потеснили горожан, чтобы прошли к помосту думные бояре. Им тоже надлежит сказать своё слово. Какое пока никто не ведал.

Князь Всеволод и княгиня Анна не заставили себя ждать. Князь появился верхом на коне. За ним следовали две колесницы, и в первой из них сидели княгиня с княжной, во второй — немецкие сваты с женихом. Был среди них и епископ Фриче. В те же минуты из Софийского собора вышли митрополит и весь клир священнослужителей. И никто из россиян, заполонивших площадь, ещё не знал, что причиной сегодняшнего события явились два архиерея — митрополит Иоанн и епископ Фриче.

Великий князь не томил горожан ожиданием. Им это ожидание всегда тяжко давалось. Всякие мысли приходили, страх в сердца проникал, потому как многие ожидали услышать от князя о новом нашествии «поганых» половцев. Вот уже Всеволод вышел к краю помоста, руки вверх поднял, звонким, сильным голосом сказал:

— Слушайте русичи, дети мои кияне! Скажу немного, собрал я вас, чтобы услышать совет. Вот за мною стоят дочь моя, княжна Евпраксия, и жених её немецкий принц. Она — православная, он — католик. Испокон было, что великие князья выдавали своих дочерей за католиков, и никто тому не перечил. Ныне же оному есть сопротивление. Ваше слово будет последним. Скажите же: благословляете супружество или нет. — И князь низко поклонился горожанам.

Думные бояре стояли близ помоста, и среди них были многие, кто помнил, как выдавал своих дочерей за разных королей и принцев Ярослав Мудрый. Никто ему тогда не перечил. Потому они удивились, говор среди них возник, и наконец старший боярин Ефим Вышата громко попросил Всеволода:

— Князь-батюшка, выведи на чистую иоду супротивников, тог да и судить будем.

— Они пред вами, — ответил Всеволод. — Правда, один из них, мой духовный отец митрополит Иоанн, ноне утром покаялся, снял свой запрет. Верю покаянию. Ли другое слово его, более твёрдое сеть, написанное, а что написано стилом, не вырубить топором. Он же в «Церковных правилах» осуждает обыкновение великих и инших князей Руси выдавать своих дочерей за государей латинской веры. Другой супротивник нашему хотению епископ чужеземный Фриче. Не ведаю его происков, но утверждаю: пришёл он на нашу землю, чтобы сничтожить сговор не желает он, чтобы наша княжна была семеюшкой вот этого принца. Теперь ваше слово, россияне!

Но к великому князю подошёл митрополит Иоанн.

— Должно и мне сказать православным детям.

Всеволод встал перед Иоанном.

— Ты уже сказал должное, святой отец. Что ещё? Слушай их приговор! — И Всеволод повернулся к горожанам. — Говорите, мы ждём вашего слова.

— А что говорить?! — вновь раздался голос Ефима Вышаты. — Никогда не бывало у нас на Руси, чтобы священники перечили государям, и не будет! Пусть русичи и россиянки идут за рубежи родной державы. Верю: честь великой Руси они сохранят повсюду! — И вознёс на всю площадь: — Добро Евпраксии, добро!

И всколыхнулось людское море, единым духом страстно всколыхнулось:

— Добро Евпраксии! Добро!

Площадь ещё волновалась. Киевлянам радостно было проявлять свою доброту и сознавать, что их сыновья и дочери во всех иноземных державах возносят величие Руси.

— Добро Евпраксии! Добро!

Лишь два служителя церкви — митрополит Иоанн и епископ Фриче — каждый защищая свою веру, стояли мрачными и не поднимали на милосердных россиян глаз. Но они россиянами были забыты.

Великий князь и великая княгиня взяли за руки Евпраксию и Генриха, подвели их к краю помоста и вместе с ними низко поклонились многотысячной толпе, благословившей православную и католика на супружескую жизнь. На том вече и завершилось.

Впервые за свою короткую жизнь Евпраксия узнала, что такое грусть. Ещё волновалось людское море, ещё гуляли над ним возгласы горожан, а у юной княжны погасли в глазах весёлые огни и с лица сошёл румянец. Ей было отчего грустить. Совсем немного дней минует с сего часа, и она покинет Киев, может быть, навсегда. А ей так было хорошо в этом вольном граде, где протекли лучшие годы её отрочества.

— Прощайте, любезные кияне, — шептала Евпраксия, кланяясь горожанам.

И в палаты она вернулась печальной. Анна заметила уныние дочери и сама в страдание окунулась. Да, мужеством одарённая, поняла неизбежность судьбы и поднялась вместе с Евпраксией в её светлицу, чтобы вдохнуть в поникшую духом силы противостояния ударам рока. Очень хотелось Анне, чтобы дочь уехала на чужбину такой же жизнелюбивой, неугасающей и способной покорять своим весёлым нравом и друзей и недругов. И Анна знала, как добиться того, чтобы дочь на многие годы вперёд не впадала в уныние, чтобы силы её в борьбе с невзгодами не убывали, а прирастали. Анна решила поделиться с дочерью гем, что обрела в половецкой неволе, что получила в дар от чудодеи иранки Осаны.

Теперь Евпраксия была в том возрасте и на той грани жизни, когда всё, чему будут учить её, она воспримет серьёзно и как крайне нужное. И вспомнила Анна себя далёкой поры. Как взяли её в полон да увезли в половецкое Причерноморье, ей было всего около десяти годиков. Князь Болуш, перебирая полонянок, заметил в девочке то, чего не было в других полонянках, оставил при своём дворе, дабы подрастала. Да поставил над нею старую иранку Осану, наказал ей вырастить его сыну Секалу хорошую жену. Иранка же, будучи сама полонянкой и питая к хану скрытную ненависть, вложила своё в отроковицу, как в чистый и надёжный сосуд. С первых дней полона Анны Осана учила её тому, что несла в себе, что было достоянием многих поколений женщин рода Кошу, к коему принадлежала Осана. Женщины рода Кошу были способны двумя перстами повергать к своим нотам сильных мужчин и теми же перстами поднимать в них дух в час смертельной опасности.

Анна оказалась понятливой, терпеливой и упорной ученицей. Уже к четырнадцати годам она переняла от иранки такие чудесные тайны, какие не раз спасали её от многих бед, а однажды спасли и саму жизнь. В те же четырнадцать лет Анна превратилась в созревшую девушку, и половчанки даже старше её не могли с нею соперничать в девичьих прелестях. Всё в ней высвечивалось так, что ни один половецкий воин не мот отвести от неё глаз. Они превращались в охотников, словно видели перед собой степную лань, их чёрные узкие глаза пламенели от страсти. Они подкрадывались к Анне, чтобы схватить её, вскинуть в седло и умчаться с нею в степь. Они забывали о том, что им грозит смерть от жестокосердого князя Болуша или от его старшего сына князя Секала. Но наказание ждало их и от самой Анны. Едва съедаемый страстью степняк касался добычи, как Анна неуловимым движением посылала свои персты в то место, где таилось гнездо птицы жизни насильника, он падал, словно пронзённый мечом. Потом воин приходил в себя и, если его не успели схватить ханские стражи, уползал подальше от шатров Болуша и Секала.

Так полонянка Анна и подрастала до семнадцати лет, пока беда не подкралась к ней ночью. К тому времени возмужал один из старших сыновей Секала, княжич Акал. Анна помнила: когда Акалу было тринадцать лет, а ей двенадцать, он уже покушался на неё. Тогда Анну спасла от поругания Осана. И ещё не один год оберегала её, грозя Акалу тем, что расскажет о его проделках отцу. Акал боялся отца, зная, какое жестокое наказание его ждёт, и не посягал на честь Анны. И вот уже Акал побывал в сечах, поднялся вровень с отцом и свирепость его переросла отцовскую. И однажды, когда Секал уехал из стойбища на совет князей, Акал проник шатёр, где обитали Анна, Осана и другие прислужницы отца, накинул на Анну кошму, завернул в неё и унёс из шатра. Близ него стояла кибитка. Акал бросил в неё Анну, сам вскочил и погнал коней в степь.