тульей котелка, который он, похоже, натянул на свой шар чрезвычайно плотно.

Ты похитила меня, признаю, очень вероломно, когда я тащил в обеих руках мегафоны, прежнего образца, пять штук, без ложной скромности скажу, что это, скорее всего, рекорд. Если бы ты только знала, куда я шёл! На пике чувства, появившегося у меня давно, преследовавшего давно. Что я один ещё проворен и отдаю себе отчёт, что норма вовсе не норма. Для большинства людей я исчез, представляешь, какие последствия это вызовет? Как последствия исчезновения Луны.

В 43-м я подорвался на мине и думал, хуже уже не будет, дурак, а, вот ведь какой дурак, несмышлёныш, малец. Физическая боль, это ведь только агент волевых усилий.

Что сделал я? Переоценил свою звезду, бросился с места в карьер, перескочил с Чапека на, как оказалось, Кафку… А? Нет, не на Сухово-Кобылина. Что сделали со мной? Убили кинематографического Салтыкова-Щедрина, а ещё лучше кинематографического Свифта. И вот тогда я не выдержал.

Норд1671 обнаружил себя на полу подземного хода. Сколько он здесь провалялся? Раньше переносил в основном стоя; не является ли это ухудшением состояния, тревожным симптомом? Сколько членов клуба злорадно перешагнули через него, снуя в обе стороны, должно быть, ещё позвали приятелей, стояли и смотрели на одного из своих, которому наконец-то не повезло.

Тьма сгущалась, помалу скрывая замшелые пространства кладки, сваленные под ту модели, выросшие из стен грибы, проштробленные полости, толстые провода в оранжевой изоляции, прерывающиеся рельсы, подпорки с пятнами Cladina arbuscula. Он нажал подлокотник на двери вниз, войдя без стука.

Каллимах был столь значим, что даже плавал на Тасманию подсыпать яду и связать шнурки нескольким своим бывшим. Среди посвящённых, — он переназвал кишечник квебехсенуфом, послал по матери тула Йима Сияющего, подтёрся графиком деления Пятикнижия на источники, — о нём беспрестанно шептались.

— Я занят, — бросил он, оставаясь невидимым.

— Я пришёл задать несколько вопросов об одном человеке, который иногда приходит и стоит среди последних деревьев.

— Вот у меня сразу, сразу появились мысли на этот счёт.

— Мне было бы желательно…

— Сколько я здесь сижу, не видел поблизости ни одного.

— То есть статуи не от таксидермиста? — неожиданно вскинулся он.

— Ну, если это и впрямь человек, стоит отнестись к нему пылко, поддерживать интерес издалека, не замечать вблизи, всё предусматривать.

— Я видел его три раза, но так и не подошёл.

— Это он тебя подослал?

— А почему следует быть таким уж осторожным с людьми, они разве хозяева своей плоти?

— Риторические пошли?

— Ладно, — он взялся за дверную ручку.

— Ну, раз уж он прибрёл сюда, то не морфинист точно.

— Но ведь тогда он не объяснит меня себе как галлюцинацию.

— Погоди, тут что-то мелькнуло на простыне.

— Решусь спросить…

— Не стоит, вы же все должны думать, что я почти читаю мысли. Ясно как день, ты ещё встретишься с ним и будешь вовлечён в противоположность задуманного тобой.

— Как он может знать это, если я не исповедовался в рупор?

Что он там делает за углом? Накручивает локон на палец? Ухмыляется, думая: в чём ужас наш? смакуя саму подачу такого вопроса и что мало кто додумался им задаться.

Двухэтажный лифостротон на стальных кариатидах, с группами механизмов на обеих секциях. На верхнюю платформу вели узкие винтовые сходни из бронзы, по которым нельзя было слететь по-иному как протиснуться. Перед лестницей стоял реликварий, на его полукруглой вершине помещались барабаны с римскими, куфическими и латинскими знаками, они вращались, когда вращались вершины и благодаря им. Каждый барабан имел на каждой грани определённый символ или сочетание в виде кода, шесть R на сорок девятом и так далее. За сундуком к двухуровневому столу крепился большой импеллер с тремя толстыми спицами, его заставлял вращаться воздушный эжектор в виде широкой трапеции, раздавшейся в вертексе — месте соединения с тумбой, загнутой по бокам, одна сторона качала воздух и опускала плунжер. Тот разгонял четвертьсферу на толстом штревеле, штревель вверху соединялся с колесом, то — через толстый штуртрос с конечностями второго. Всё это на виду, как и железная бочка, стоявшая в противоположном от спирали конце, собиравшая нечто получше тепловой энергии. Посредством соединения через скрытый от глаз змеевик с верхней секцией и цепи, движимой четвертьсферой и всем прочим оснащением нижнего яруса, вращались верхние зонды. Далее шёл кованый базамент с тремя средних размеров шестерными выездами, к одной цепи от четвертьсферы. Все три затрагивали друг друга, последний, насаженный на продольный выступ, уходящий внутрь постамента и снабжённый на протяжении всей длины восемью разной ширины наборами зубцов, соединениями к коленчатым валам и отофонам для эманаций, через змеевик, пускал темперамент. В основание верхнего даунтона был вкручен столб, с несколькими зубчатыми штурвалами разной ширины у основания, расходящимися восемью угловыми конечностями, разного дородства, долготы и комбинационности устройства. Они напоминали согнутые в локтях и поднятые на уровень плеч руки. Каждая из восьми увенчана одним или несколькими шарльерами разного диаметра, среди приставленного к центру фаланги, закреплёнными на соразмерные ответвления, отходящие от основания. Будучи внутри полыми, они вмещали в себя оси и ролики, вращающие такие же поменьше и главный зонд каждого.

Так, всё, записывай, как я говорю. Честное слово, на тебя никакого терпения не хватит. Ты забываешь, что искусство создаётся для зрителя, читателя, слушателя, ты всё время отходишь в сторону от данного факта, а это бесит. Ты, видать, в неделю посещаешь дюжину кружков по нескольку раз, китайский язык, гончарное дело, скалолазание, джаз, культурные навыки. Ни минуты свободного времени, консультации с коучем, которого никогда нет на месте, плюс ещё нужно планировать похищения людей да выделить до хрена времени, чтобы слушать их показания. Ты им про заговоры, всё пытаешься вытянуть рецепт успеха, а они тебе про драматургию киноформы и нервы фильмов — монтаж, бесит, да? Ничего, птичка, пока я разглагольствую, ты лучше решайся, вставь мне спички между пальцев, покапай воском на обнажённую грудь, пни в больную ногу, без этого я тебя точно разочарую. Ладно, теперь смотри, что они с нами делают.

Там и только там, изначально, нет никакого логоса, всё бессмысленно, банальная и к тому же исчерпанная совокупность, Бога тоже нет, да и откуда? правды невозможно доискаться, говорят, сами виноваты, ну или что не надо было вставать под слона; сын неинтересен отцу, народу неинтересна лапидация Марии Стюарт, жизнь проходит в сером цвете, не выше маяка и не ниже слоя ортзанда… кроме того, если не решиться добывать материальные блага, в глубокой сути правящие даже жрецами, всё окончится в безвестности зимой,