— Что тут такого смешного? — спросил русский. — Нас тут пытаются сварить живьем, а ты веселишься.

— Да, — ответил Бельман. — А я им в суп помочился».

Мама и папа сидели в салоне. В животе у меня было пусто, и я вышла в кухню. На доске для заметок рядом с холодильником висела бумажка с номерами телефонов всех, кто помогал нам в Гудхаммаре. Не меньше пятидесяти имен — некоторые зачеркнуты и заменены новыми. Почему мы ничего не можем сделать сами, даже когда приехали сюда? Почему мы не в состоянии почистить водосточный желоб, разморозить холодильник или смазать воском садовую мебель, как делают все обычные люди? Если когда-нибудь меня обвинят в отрыве от реальности, я все это припомню. Прежде чем подняться в свою комнату, я сорвала бумажку, скомкала ее и выкинула в помойку.

Комната на северной стороне стала моей с тех пор, как мы с Сесилией перебрались из большой детской рядом с маминой и папиной спальней. Нам обеим приглянулась комната на южной стороне, поэтому, чтобы все вышло по-честному, нам пришлось тянуть жребий из папиной руки. Само собой, длинную соломинку вытянула Сесилия. Когда я потребовала, чтобы мы переиграли, потому что все было сделано не по правилам, папа рассмеялся и заявил мне, что я просто не умею проигрывать. К тому же что за важность — ведь комнаты почти одинаковые. Единственное, что их отличает, это балкон.

Я возмутилась и сказала, что есть и еще кое-что: гардеробная, в которую можно зайти целиком, шиповник на фасаде, солнечный свет и прекрасный вид на воду. Я мечтала сидеть на этом самом балконе летними вечерами, смотреть, как солнце садится за озером и туман растекается над водой. В комнате на северной стороне вид закрывал огромный дуб. Но на этот раз Сесилия вытащила длинную соломинку. Ей повезло больше, чем мне. Все по справедливости.

Поставив чемоданы, я зашла в комнату Сесилии. Долгое время я стояла посреди комнаты и смотрела вокруг. Потом подошла к идеально убранной кровати и переворошила ее. Под подушкой лежала одна из ее шелковистых ночных рубашек. Я скинула с себя одежду, надела ночную рубашку и оглядела себя в большое зеркало в ногах кровати. Бледная, с повязками на руках, я выглядела как привидение. Затем я села на вращающийся стул перед античным письменным столом и стала разглядывать доску для заметок с миллиардом фотографий — Сесилия разного возраста, обнимающая почти таких же красивых подруг, Сесилия в желтом бикини на купальных мостках, Сесилия с коннемарским пони, который был у нее одно лето. И везде друзья и подруги. Я не могу себе представить, как Сесилия выдерживает, когда вокруг нее люди, с которыми постоянно надо разговаривать, которые не могут помолчать ни минутки, пока ты думаешь, рисуешь или читаешь. Внезапная скорбь накатила на меня, когда я осознала, что у меня больше никогда не будет такого друга, как Поль. Я уверена, что нет на свете другого человека, который бы так подходил мне, с которым было бы весело и интересно и который к тому же так хорошо относился бы ко мне — по-настоящему. Я подумала о бумажке, которую он написал. Поль часто передавал мне записки. Я находила их под подушкой или в учебнике математики. Там было все, от ироничных шуток, непонятных постороннему, до цитат из философов, которых он читал. Если бы он, вопреки моим предположениям, покончил с собой, то написал бы мне письмо, в этом я совершенно уверена.

Я сняла с доски снимок Сесилии. Он был сделан на весеннем балу в девятом классе. На ней бледно-розовое платье из двух частей, она обнимает двух одноклассниц. Где-то с краю я смогла различить кусочек своего зеленого платья. Не успев даже подумать, я разорвала фотографию на две части, выкинула в корзину для бумаг под столом и вышла из комнаты. Сесилия, конечно, заметит, что я заходила в ее комнату (у нее словно чутье на мой запах — знает, что я была там, даже когда я ни к чему не прикасалась), а потом увидит, что фотография пропала, и пойдет жаловаться маме, а мама затянет свою обычную песню — дескать, важно уважать личное пространство других людей, когда же я перестану нарушать социальные границы?

Вернувшись в свою комнату, я принялась доставать из чемодана аккуратно сложенную одежду. Успела убрать в шкаф три вещи, и тут запал кончился. После этого я не знала, чем заняться. Я ощущала усталость, но не находила себе места и не могла улечься. Мне словно чего-то не хватало — прошло какое-то время, прежде чем до меня дошло, что мне хочется курить. В тумбочке к большой своей радости я обнаружила полпачки «Блэнд». Открыв окно, я села на подоконник и закурила сигарету. В Гудхаммаре царят особые запахи. Пробыв там какое-то время, начинаешь привыкать, но тут я отчетливо ощущала этот трудно поддающийся описанию аромат дерева, земли и гравия.

Между ветками дерева я могла разглядеть очертания мостков на берегу озера. Мне вспомнилось, как мы с Сесилией, еще совсем маленькие, соревновались, кто дольше сможет пробыть под водой. Неважно, что у меня куда лучше получалось задерживать дыхание, — мама всегда говорила, что мы обе умницы.

— Я могла бы продержаться и дольше, — сказала как-то Сесилия, когда я поддразнивала ее за то, что она так легко сдается. — Я могла бы просидеть под водой так же долго, как ты, но меня просто выталкивает наверх.

Я предложила помочь и надавила ей на голову, так что она скрылась под водой. Не то, чтобы я хотела утопить собственную сестру, как мама кричала папе, когда он бегом примчался из дома на ее крики. Я просто хотела помочь ей побить рекорд.

— Франческа, — внезапно произнесла у меня над ухом мама (у нее неприятная манера подходить крадучись).

Я тут же выпустила из рук сигарету.

— Сколько раз я должна говорить тебе, чтобы ты не сидела так на окне? Ты знаешь, сколько тут до земли?

Я посмотрела вниз — туда, куда улетела моя тлеющая сигарета — и сказала, что, наверное, метров шесть-семь.

— Больше десяти, — сказала мама.

— Ты чего-то хотела?

— Ты курила?

Я покачала головой.

— Вот это я и имею в виду, — произнесла мама. Подойдя к окну, она провела пальцем по подоконнику, собрав крошки пепла. — Как мы можем тебе доверять, если ты все время лжешь?

— Вы все равно никогда мне не доверяли, так какая разница?

— А почему это так, как ты думаешь? — спросила мама. Она села на кровать, вид у нее был несчастный. — Почему мы тебе не доверяем? Тут все как в сказке про Петера и волка, — продолжала она, не дожидаясь моего ответа. — В точности как в сказке.

— Ты о чем?

— Разве ты не помнишь эту сказку? Ты часто ее слышала в детстве, но, похоже, она тебе не запомнилась. Рассказать?

— Нет, спасибо, — ответила я, потому что на самом деле знала эту дурацкую сказку вдоль и поперек.

— Петер был пастушок, — начала мама.

— Только не сейчас, мама. У меня нет сил. Я не совсем хорошо себя чувствую.

— Думаешь, я не догадываюсь? — воскликнула мама и рывком поднялась с кровати. — А тебе не кажется, что ты только что подвергла нас с папой самому худшему, что может случиться с родителями?