Юля могла ходить благодаря изнурительным упражнениям — ни у кого не видела таких стальных мышц — и книгам, помогавшим подпитать невидимой силой ее видимо размягчавшиеся суставы. Например, она верила в целебную силу заговоров, определенных звукосочетаний. Она училась на филфаке, на матлингвистике, изучая алгоритмы языков и пытаясь расшифровать программное обеспечение, которым напичкана голова, хотя компьютеров тогда, конечно, еще не было — семидесятые. Аспирантура, кандидатская, НИИ, докторская, неженская ученость — в общем, она сражалась как воин и победила. Во всех битвах, кроме тех, в которых не могла даже участвовать. И ее это стало доставать.

Девушке было за сорок, и она собралась освоить женскую долю. Поскольку секс технически был для нее трудноосуществим, она и связанную с этим тематику, любовь-морковь, отсекла для себя крепко прирученным инструментом — волей. Одевалась по-старушечьи, мимикрировала под ученую крысу, а тут вдруг решила заделаться красоткой и вилять задом. Зачем? Чтоб не сомневаться в безграничности человеческих возможностей, которые она пропагандировала в своих трудах. А может, тяжко стало передвигаться на костылях или захотелось побродить ступнями по земле — этой возможности медицина ей больше не обещала. Два года ушли на операции и восстановление после них. Врачи не гарантировали успех, но Юля точно знала, что «в мире нет таких вершин, что взять нельзя». Едва она достигла колоссального результата — стала ходить почти даже без палочки, лучше, чем в юности, — ее пригласили на конгресс в Мондорф. Это такое райское место в герцогстве Люксембург, где из-под земли бьют целебные термальные источники, улицы похожи на аллеи садов, а в роскошном отеле проводятся заумные конференции.

Юля сделала доклад на немецком, хотя обычно использовала английский. Немецкий был для нее языком особенным, она выучила его специально для здоровья: «Когда на нем говоришь, укрепляются кости и суставы, это язык скелета, структуры». Юле все должно было помогать, а что не помогало и тем более мешало — она без сомнений и жалости отбрасывала. До некоторых пор Юля не знала, что такое жалость к себе. А сомнение называла незнанием: «Сомневаться — это как гадать, всегда есть оптимальный вариант», — такая уж она нехристь, христиане всегда сомневаются.

После доклада к ней подошел ученый муж, проживавший в Люксембурге, и стал расточать комплименты. А во время коктейля предложил поработать в своей психолингвистической лаборатории. Контракт на три месяца — это были деньги, которые Юля и за три года вряд ли могла заработать дома. Люксембург — богатая страна, туда многие стремятся, но мало кого пускают: высокие банковские ставки, низкие налоги, огромные зарплаты, ни безработицы, ни бомжей. Общаться легко — французский и немецкий у всех родные, английский и итальянский — привычные. Даже русский культурный центр есть, с гжелью в витрине.

Юля гордилась своим преимуществом: если женщину хвалят, значит, клеят, а с ней, с Юлей, всегда честная игра. Видят лицо — готовы Нобелевскую премию дать, а как Юля шагнет — паршивого гранта не дождешься. Так что все, что она заслужила, — это головой, а не другим местом. Юля считала голову единственной достойной частью организма.

Люксембургский профессор Седюк встречал ее в аэропорту с цветами, но сразу не узнал: она распустила кудри, которые прежде собирала в хвост, покрасила их в рыжий цвет, джинсы и кофточка в обтяжку подчеркивали ее почти балетную фигурку, которую она прятала прежде в широких юбках и бесформенных свитерах.

Они сработались сразу, и как-то Седюк пригласил Юлю поужинать в ресторан, но по дороге из лаборатории ему понадобилось заскочить домой. Надушился, унюхала Юля и подумала, что русский никогда не стал бы делать крюк из-за такой ерунды. Жена Седюка, как оказалось, уже много лет была прикована к постели. В отличие от Юли, она, видимо, не владела инструментом воли, серьезно обиделась на жизнь, не желая перед ней, перед жизнью в смысле, унижаться, вымаливая себе крохотные поблажки в безнадежно испорченном позвоночнике. Возможно, так было потому, что семья их — французская и по-немецки она говорила плохо. А французский язык активирует только сердечно-сосудистую систему и вытягивает из кашицы мозгов картезианские цепочки. Последнее слегка иллюзорно, но что скелет французским языком игнорируется, будто он вешалка или подставка, так это точно. Так говорит Юля.

Познакомив с супругой, Седюк оставил свою подопечную в гостиной минут на десять, из спальни жены долетал только тембр обоих голосов и тона, которые называются повышенными. Юля рассматривала интерьер: да уж, с ее убогой норой, где из двадцати метров площади пятнадцать завалены книгами, а остальные пять засижены тараканами, не сравнить. Здесь одна гостиная больше ее квартиры, и так в ней уютно, что уходить не хочется. Разлеглась бы, как кошка на арабском ковре под венецианской люстрой, и мяукала, а кто-нибудь еще чесал бы за ухом. Седюк вышел нервный и быстро махнул Юле, будто звал ее сбежать с уроков, пока никто не видит.

В ресторане он торопливо выпил бокал вина, следом другой и стал рассказывать Юле историю болезни жены. Юля скучала, ей хотелось поговорить о себе, рассказать о том, как ей здесь нравится. Седюк перешел на крещендо своей оратории:

— Представляешь, она так и сказала: «Если ты сейчас пойдешь с ней в ресторан, я покончу с собой. Она и себя измучила, и меня, но почему-то ты привела ее в ярость. Прости. То есть простите. Не надо было заходить».

— Вы так нервничаете, — рассердилась Юля, — остались бы дома, здесь вы все равно не со мной. Семейной жизни не знаю, не пробовала, так что я плохой собеседник.

Седюк испугался. Что она сейчас встанет и навсегда уедет в Москву. Ему стало стыдно. Обрушил на нее свои проблемы и испортил вечер. В Седюке смешалось так много чувств, что, извиняясь перед Юлей, он не мог простить сам себя.

— Лучше скажите, что значит ваша фамилия, по-русски она звучит… непонятно.

— Седюк? — Он был благодарен Юле за перемену темы. — Это от слова seduction или seducteur, наверное. Соблазн, соблазнитель, никогда об этом не думал.

— Соблазнитель! — радостно воскликнула Юля. — Как смешно. Давайте выпьем на брудершафт и поцелуемся.

— А твоя фамилия? В ней слышится Chine — Китай.

— Дакшина? Фамилия русская, но есть точно такое древнеиндийское слово, значит «правый», «способный», «умный», а в мифологии это дар, приносимый жрецу-брахману.

— Жаль, что я не брахман, — Седюк повеселел и расслабился. Они просидели до ночи.

Дома Седюка ждало страшное. Угроза была приведена в исполнение. Как человек слабый, он стал винить Юлю. Потом извинялся. Юля пожимала плечами: «Признайся себе, что ты этого хотел. А она не хотела жить. Так и произошло». Он признался, но когда Юля собралась переселиться к нему, опять стал рвать на себе волосы и стенать, отказываться же от Юли он определенно не собирался. Она была для него как с другой планеты, где отсутствовали нормальные человеческие чувства: «Ты должен начать новую жизнь, что толку оплакивать то, чего больше нет? Или ты тоже не хочешь жить?» Чувства у Юли были, но она пользовалась другим алфавитом, чем те, кто имеет дело с рогом изобилия и не знает точно, сколько и чего из него должно насыпаться. Юлиной единицей была фраза и походила она на стрелу, а у них — буквы, кружевные, неразборчивые, последовательность путаная, как шифр, и потому такие люди списывают друг у друга, чтоб не попасть впросак: в данном случае Седюк знал, что должен чувствовать себя виноватым, с Юлей порвать, но хотелось ему, как без тени смущения озвучивала это Юля, начать новую жизнь.