Юля выбрасывала платья жены: они же больше не нужны, — говорила она спокойно, — оставляя их в шкафу, ты тянешь за собой прошлое, а оно должно быть только в памяти, не в доме. Юля ничего не знала о таких вещах, когда времена перепутываются и друг в друга проникают. Она же не тащила свою Тьмутаракань в Москву, а Москву в Люксембург, где она вообще-то не собиралась поселяться. Кончится контракт, и домой, там работа, но они будут ездить друг к другу в гости. Юля полюбила старика Седюка (не такой уж старик, всего на пятнадцать лет старше), как ребенка: такой он был растерянный и так нуждался в ее опеке. Секс ей тоже понравился, хотя если смолоду не привыкнешь, потом на это не подсаживаешься. Как впервые отведать устриц на старости лет. Без них можно жить, но, попав во французский ресторан, стоит их заказать. Юля не сделала роковой ошибки: не стала учить французский. Если б она на нем заговорила, обойтись без устриц она бы уже не могла. Но нечто роковое все же произошло.

Юля переехала к Седюку, он сдался на ее милость, был влюблен, хоть и нервозен, и даже согласился с Юлиными доводами, что им надо пожениться для того, чтобы мочь ездить друг к другу, иначе бюрократия разлучит их навсегда. Все развивалось быстро, и в мыслях о будущем Юля решила навести мосты с русским центром: было бы неплохо сыграть там свадьбу. Как бы на ее, а не его территории. Его территория ее бы однозначно не поддержала. Витрина с гжелью скрылась в лесах, шел ремонт. Только Юля остановилась в поисках входной двери, как сверху ей на ногу, на ее держащуюся на честном слове ногу, свалился кирпич. И чей-то голос сказал: «Сволочь». Нет, ей не показалось, кто-то это сказал, наверняка не ей, но прозвучало это одновременно с ударом. Юля упала, было больно так, что потеряла сознание. У нее же все резаное-перерезаное.

Она очнулась в больнице, ее спрашивали, кому позвонить в случае чего. Юля хотела пойти позвонить сама, но не смогла встать, даже пошевелиться не смогла. Прошли сутки, но больница так и не дозвонилась до Седюка, а может, даже и не звонила. И вот тогда, впервые, Юле стало себя жалко. Будто она скатилась с горы, на которую с таким трудом поднималась. Она не знала, что делать дальше. С такой ограниченностью человеческих возможностей Юля еще не сталкивалась. На следующий день ее посетил юный коллега из лаборатории, сказал, что шеф, г-н Седюк, не в форме, смерть жены подкосила его, и он вот попросил навестить Юлю. Апельсиновый сок, бельгийский шоколад.

Их отношения держались в секрете. И сейчас Юля терзалась сомнениями: а не рассказать ли юному коллеге все? Седюк от нее отказался, это было ясно как день. Или боится засветиться в ее обществе? Чтобы встать, ей нужны были костыли. Вошла медсестра и сказала, что Юлю больше не могут держать по страховке, дальше надо платить. Дешевле умереть. Юный коллега готов помочь ей сесть в такси. Никому на свете Юля не нужна, никому ее не жаль, впереди, на месте четко обозначенной цели, пусть мишени, виднелось чужое небо с чужим солнцем, чужие улицы с чужими людьми — Юля рыдала в голос, выла, орала, очень испугала юного коллегу. Он сходил за медсестрой, попросил сделать укол успокоительного, но сестра сказала, что врач не давал таких распоряжений, а увидеть его до следующего утра невозможно. Юля поняла, что теперь ей все говорят «нет». Кроме Седюка, идти было некуда, от квартирки, которую она снимала, она только что отказалась. «Я живу у Седюка», — шепотом всхлипнула Юля и попросила юного коллегу отвезти ее туда. Ей дали напрокат костыли.

У Седюка, оказывается, был сердечный приступ. Может быть, приступ сомнений, горя, страха, но назывался он сердечным. Из Америки приехала его взрослая дочь, она живет в гостинице, но приходила и спрашивала, куда делись мамины вещи. И она, конечно, не должна ничего знать о Юле. «Русский след», — считала Юля ужасное подозрение из мозга взрослой дочери, когда наткнулась взглядом на две своих русских книжки в журнальном столике. Юлины глаза не просыхали. Зря она напридумывала себе, что Седюк не будет любить калеку. Это была его судьба. Он, наверное, вовремя не расслышал зов долга, тогда ему спустили иероглиф более наглядный — инвалид первый, а второй, по идее, должен был вообще быть написан огненными буквами, для рассеянных и непонятливых.

То, что Юля сникла, перестала бурлить и настаивать на прощании с прошлым, умиротворило Седюка. А когда она вдруг свернулась комочком на ковре и замяукала, его это растрогало. Он навис над ней, опершись на вытянутые конечности, чтоб не повредить ее хрупких хрящиков, и прорычал: «Через неделю мы женимся». Юля соблюдала тайну брака и через три дня после свадьбы вернулась на родину.

У молодоженов были теперь две трудоемкие задачи: его — продать свою квартиру и купить новую, без следов прошлого, ее — продать тараканью нору на выселках, подыскать большое и приличное в центре к моменту, когда он привезет деньги. Тут она с тех пор и живет, в Смоленском переулке, с видеодомофоном. Удобно, ничего не надо говорить и кричать до хрипоты в дырочки динамика: «Это я, ну я, да я же».

— Знаешь, что со мной произошло? — с порога я стала рассказывать про снежную глыбу. — После этого всю дорогу вспоминала, как на тебя кирпич упал.

— Я тебя и позвала, потому что ни о чем другом думать не могу. Снимай свою шубу повышенной полосатости, на́ тебе тапочки, раз пронесло, значит, ты ничего плохого за отчетный период не делала, но была близка…

— Я? Плохое? Я всегда делаю только хорошее. — Только тут я заметила, что Юля какая-то очень серьезная и встревоженная. Зря я не принесла чилийского вина, сейчас будем пить дрянь: Юля экономит на всем, кроме украшений для головы — компьютерные программы, электронные книги, приставки, примочки. Раньше это были книги, ножи для вскрытия конвертов, пресс-папье, красивые ежедневники и телефонные книги, которые она любила всем дарить. Ее эта книжка пролежала у меня два года. Теперь я обязана ее обиходить, потому что следую принципу: «Если два года не пользовался вещью, выброси ее». — Откуда у тебя бордо? Для меня? Я потрясена, открывай скорей.

— Мне приснился сон, — еще ни разу Юля не рассказывала про сны. — Не просто сон, он не проходит. Мне приснилась она. — Юля произнесла это так, что я сразу поняла, о ком речь.

О жене Седюка мы говорили не раз: это я убеждала Юлю в том, что тот кирпич — ее высказывание, потому что другого языка у нее не осталось, а Юля возражала: «Так ты договоришься до того, что мне мстили с рождения, наслав болезнь». — «Ничего не знаю про твое рождение, ты — теоретик, а я лингвонавт, практик, я путешествую и знаю только то, что вижу, — возражала я. — Кирпич был первым высказыванием, хирурги тебя восстановили, но повело позвоночник, потом язва, астма, мигрени, да ты с тех пор не вылезаешь из болезней! Падаешь, стукаешься, отравляешься и черт знает что еще». Юля возражала, что логичней предположить, что, приобретя квартиру, мечту жизни, и милейшего Седюка, она в чем-то должна была потерять. Потеряла здоровье. Так вот мы с ней беседовали раньше, но сейчас что-то переменилось.

— Во сне она мне сказала: «Верни все как было». С тех пор эта фраза звучит у меня в голове. Что вернуть как было? Если я не пойму этого сегодня, я сойду с ума. Вернуться в тьмутаракань? Я не видела родителей лет десять. Своими ногами туда не доберусь, а у них нет денег на Москву. Даже не представляю, как они выглядят, а телефон, «как дела — нормально — а у тебя — тоже» — это просто звуки в трубке. Куда я там вернусь? Завтра в Люксембург, Седюку надоело жить врозь. Он ушел на пенсию, но сюда переселяться не хочет. А мне там скучно, сидеть и переводить его книги целыми днями.