Его детство прошло в интернате, затерянном в Подмосковье. Конечно, в этом детстве было все то, чего быть не должно. Чувство одиночества и ненужности, враждебности мира и незащищенности, лютые условия и лютые люди. Были в нем и первые наивные письма Деду Морозу с просьбами о маме и папе, вместо которых он неизменно получал пакетик с кислыми мандаринами и горстью шоколадных конфетных. Поначалу ему казалось, что он по ошибке попал в чужой, непонятный мир и окружают его по большей части разумные существа другого вида, которые имеют мало общего с ним самим. Но потом маленький Замятин приноровился к выпавшей на его долю действительности, обзавелся парой друзей, и жизнь худо-бедно стала налаживаться.

Он рос здоровым и крепким, но физическая удаль не соблазняла его перспективой общаться с миром на языке силы. У Замятина было такое внутреннее устройство, при котором сомнительные развлечения не манили его. Он не испытывал потребности самоутверждаться за счет слабых и тяги к запретным плодам. Вундеркиндом он не был, учился сносно, но не более того, художественной литературой тоже увлекался не слишком — почитывал кое-что из школьной программы, редко когда добираясь до конца повествования. Но при этом без какой-либо морали, полученной извне, маленький Замятин нутром умел отличать истинное от ложного, плохое от хорошего. Временами он подолгу засматривался на ясное небо, и никто не знал, о чем в такие моменты размышляет Ваня Замятин.

Однажды, когда во дворе интерната он сидел один и разглядывал лазурь, к нему подбежал мальчишка из старшей группы, лет 14. «Слушай, малой, спрячь, а? Меня к директору вызвали, не хочу с пачкой к нему идти. Я вечером у тебя заберу», — протараторил он, сунул Замятину сигареты и быстро двинулся в сторону здания. Замятин сделал, как просили.

Вечером новый знакомый вывел его на улицу, за угол здания, и забрал пачку. Но не успел он пройти и десяти шагов, как на его пути появились трое ребят его возраста. В сумерках Замятин разглядел лишь, что между ними началась какая-то возня, а потом знакомый с пачкой обернулся и указал рукой на него. Темные силуэты двинулись в его сторону.

— Вот он, пацаны, клянусь. Я мимо проходил, смотрю, малой курит. Отобрал у него пачку, а на ней наша метка. Ну я сразу к вам побежал, чтоб мы вместе с этим козлом разобрались. — Он с силой толкнул Замятина в грудь, и тот налетел спиной на стену.

— Так, значит, ты тут крысишь, гаденыш? Мелкий, а уже падла, — проговорил самый высокий в этой компании.

— Это неправда, — сказал Замятин.

— Ну что, Заноза, пацан говорит, что ты лепишь. Получается, крыса — ты.

— Ах, ты…

Заноза резким движением ударил Замятина в живот. Тот согнулся почти вдвое, пытаясь заново научиться дышать. Удар оказался мощным. Ему потребовалось много усилий, чтобы не сползти по стене на землю. Чуть было отдышавшись, Замятин прошептал: «Это неправда». Он сам не понимал, какой порыв толкает его к тому, чтобы твердить эти слова, сгибаясь от боли. Он знал — за ними последует еще один удар. Так и случилось. В боку, как лампа дневного света, моргнула и вспыхнула тупая боль. Чьи-то руки вцепились в ворот рубашки, крепкие пальцы стиснули запястья. Замятина выпрямили по струнке и прижали спиной к стене. Схваченный с двух сторон, он видел перед собой две мальчишечьи фигуры в свете окон, еще двое стояли по бокам. Один из них, тот, что повыше, был чуть поодаль. Второй, тот самый, что дал ему сегодня злополучную пачку, находился прямо перед ним и зло смотрел Замятину в глаза.

— Ну, разбирайтесь теперь, кто из вас крыса. А мы посмотрим и подумаем, — подал голос тот, что сзади.

— Так, значит, я вру?

Замятин молчал. Из-за боли думать было трудно. Он поймал себя на том, что испытывает страх и его тело сотрясается мелкой дрожью. Колени и вовсе не слушались, то и дело подгибались. Ему было больно и страшно. Сказать, что он взял эти чертовы сигареты? Чтобы экзекуция закончилась быстро. Попинают его ногами, но долго это не продлится. А вот насколько затянется разговор у стены, пока не понятно. Но он их не брал. Это неправда! Он не делал ничего такого, за что мог бы испытывать стыд, и принимать на себя личину вора, пусть даже зная, что это не так, невыносимо мерзко.

— Ну! — поторопил его Заноза, занеся кулак.

— Врешь! — выплюнул Замятин и снова лишился возможности дышать.

Ему казалось, что еще пара секунд — и он задохнется. Когда его вдохи и выдохи вошли в подобие ритма, рядом вновь послышалось: «Я вру?». «Врешь», — тут же, не думая, выдал Замятин и сам ужаснулся. На этот раз Заноза хорошенько приложил его о стену головой. «Бум», — глухо отдалось в будто пустом черепе. Вспышка и темнота. Ситуация повторилась еще несколько раз, Заноза чередовал удары.

Замятин приноравливался к боли — сильной, обжигающей, отупляющей, он словно приручал ее, позволяя разлиться по телу. В полубессознательном состоянии он по-новому чувствовал, как она распускается внутри паутиной сверкающих молний или пробегает немотой по затылку и шее. С каждым ударом боль становится для него не такой уж чужой, предсказуемой. «Это неправда! Неправда!» — крутилось в голове и слетало с губ. Назад пути нет, теперь надо стоять, и будь что будет — решил он.

— Вы чего докопались до малого? — послышалось откуда-то сбоку. Видимо, мальчишки из старших групп потянулись на улицу курить.

— Он, по ходу, крыса, — отозвался высокий.

— Ладно, не лезь, пусть разбираются, — раздался еще один голос.

Хорошо, что Заноза давал ему передышки, во время которых Замятин приходил в себя. Ему хотелось смотреть Занозе в глаза, и он смотрел. Прямо и пристально. Он разглядывал их как нечто диковинное, так врач разглядывает редкую патологию или биолог мутировавшее насекомое. «Я вру?» — «Врешь». Голос Замятина становился тверже, а удары Занозы, кажется, слабее и реже. Он бил его головой о стену, прикладывал грязную ладонь ко лбу и резко толкая в направление стены. «Бум». Голова ощущалась тяжелым шаром на обмякшей шее, по затылку разливалась густая немота. Онемение приглушало боль, ее Замятин уже почти не ощущал. «Врешь!»

Сколько времени прошло с того момента, когда Заноза нанес ему первый удар, Замятин не понимал. Удары он не считал, но ему казалось, что их было бессчетно много. И вдруг Ваня понял: ему больше не страшно. Он почувствовал, что внутри него происходит странный процесс: каждый раз отвечая на поставленный вопрос и получая в ответ удары, он будто наливается силой. Не злобой, не обидой, не жалостью к себе, а именно силой, словно сейчас внутри у него растет и крепнет стержень, вокруг которого впредь будет вращаться его жизнь.

Взгляд маленького Замятина стал другим. А потом он заметил, что и Заноза смотрит на него как-то иначе своими диковинными глазами, в них все явственней проступает растерянность и мольба. Возможно, в нем в этот момент тоже происходил некий метафизический процесс. Возможно, он также чувствовал шевеление внутри, которое приводило его к ясному пониманию, впервые за всю его маленькую жизнь, кто он есть или кем стал теперь. Замятин наблюдал его метаморфозу, и ему чудилось, что внутри Занозы вместо тверди манная каша. Он ловил себя на том, что счастлив быть на своем месте здесь и сейчас. Даже тогда, когда голова его вновь и вновь прикладывалась к стене. Предложи ему кто оказаться по другую сторону — он ни за что бы не согласился. Теперь Заноза смотрел на него уже с отчаянием. Продолжал бить, но будто бы нехотя, словно и на него пахнуло отрезвляющим дыханием истины. «Ну скажи, что ты взял», — почти просил он. «Нет».