— Иди подними его. Надо упредить.

— Братва, пожрать чё есть? — спросил Вангол, появившись среди зэков.

— Найдется пайка, — ответил Филин, кивнув Ванголу. — Присаживайся, разговор есть.

— Про что говорить будем?

— Про тебя…

— Я все сказал, больше нечего.

— Не бузи, бери ешь да слушай.

Вангол взял хлеб, кусок сала и, откусив, стал жадно жевать. При этом он не сводил глаз с Филина.

— Ищут тебя, кажись, браток, вертухаи. На следующей стоянке могут взять, что делать будешь?

— Откуда известно, что ищут?

— О тебе у хозяина люди разговор слышали.

Вангол проглотил прожеванное, отложил хлеб с салом.

— Хреново. Когда следующая остановка?

— Никто не знает, может, через час, а может, через пяток минут.

— Прыгать придется. — Вангол встал и взял в руку свой мешок.

Филин прошел вместе с Ванголом до двери теплушки. В щель неплотно задвинутой двери врывался упругий ветер.

— Погодь, тут мысль есть одна. В вагоне по списку семьдесят две души, ты семьдесят третий. Значится, ты как бы лишний, но мы так не думаем, думаем, у нас другой лишний, он и прыгнет вместо тебя. Шею свернет — не жалко, он и так живет взаймы, давно проигран, ради пайки держим. Самое главное — немец он, представляешь, Вангол?! Немец натуральный, а нашим прикидывался! Мы его вычислили, не гэпэушники, а мы! В лагерях он мозги всем запудрил, а тут мы его раскололи.

— И что?

— Не сдавать же его легавым. Пусть прыгает, выживет — выживет, разобьется, так и так подыхать. А ты с нами, щас тебе шевелюру-то снимут в три минуты, одежку подберем, и будешь как все.

— И что, в окопы, вшей кормить?

— Не, у нас другие планы. Прикроем тебя и вместе до Волги-матушки, а там на первой же станции вертухаев на перо — и гуляй братва.

— Ты что, Филин, с перьем на винтари пойдешь?

— У нас кое-что посерьезнее есть, — снизил голос вор. — Так как?

— А можно, Филин, я этого немца сам приголублю? Он ведь прыгать-то не захочет. Я его кольну и сброшу. Меньше чужих глаз это видеть будет, — перевел разговор с этой темы Вангол.

— Как хошь, дверь я тебе открою, уже темнеет. Глебушка притащит немца и отдаст тебе. Будь здесь.

Филин нырнул в темноту вагона и через какое-то время вернулся с подручным, который за шиворот приволок почти не подававшего признаков жизни абсолютно лысого худого человека. Вангол перехватил его у Глебушки и, когда тот ушел, кивнул Филину: «Отворяй».

Филин потянул проволоку, снимавшую запор снаружи, и, рванув на себя, откатил двери. Черный грохочущий проем раскрылся. Вангол сделал движение рукой, с блеснувшим в ней ножом, и вытолкнул уже было немца, но вдруг, будто зацепившись за него, тоже вывалился в проем. Все произошло мгновенно.

— Твою мать! — только и сумел выговорить от неожиданности Филин.

Он высунулся из вагона, но увидеть что-либо было невозможно. Летящая мимо пугающе жуткая темнота вжала его в вагон.

— Твою мать… — повторил он и с лязгом задвинул дверь.

— Чё стало?

— Не пойму как, но оба из вагона выпали. Вангол его пером резанул и толкнул, да, видно, зацепил немец его, и оба под откос…

— Значит, судьба такая.

Филин глянул на Глебушку, плюнул с досады и грязно выругался, помянув и судьбу-злодейку, и войну, и еще что-то, чего его подручный не расслышал из-за скрежета тормозов. Поезд останавливался на стрелке для пропуска встречного.

«Эх, знать бы…» — подумал Филин, а вслух сказал:

— Да, видно, и впрямь — судьба.

Долговязый и худощавый гауптман Фридрих Кранке, который командовал колонной русских военнопленных, считал, что ему очень повезло. В отличие от многих офицеров вермахта он совсем не рвался в передовые части победоносной германской армии, с легкостью громившей советские войска. Русские не были готовы к войне, и воевать с ними ему было просто неинтересно. Эта неготовность была видна с первых минут войны во всем. Кранке смеялся до слез, когда рано утром 22 июня он вошел в один из домов на окраине белорусского городка и увидел, как русский офицер, пьяный, встал с дивана в одних подштанниках и отдал ему честь, вероятно пытаясь что-то доложить. О том, что началась война, он явно не знал, хотя рядом горели и рушились дома, попавшие под бомбовый удар. Потом было много всего, вызывавшего у Фридриха только чувство брезгливости. Безволие и тупость советских командиров, заставлявших умирать своих солдат, обороняя уже никому не нужные, утратившие какую-либо стратегическую ценность позиции. Русских били просто, раз за разом применяя один и тот же маневр — удар во фланг или стык, прорыв, обход и окружение. Потом они либо умирали от пуль и осколков в бессмысленном и фанатичном сопротивлении, либо, что было значительно чаще, поднимали руки и сдавались. К концу второй недели не прекращавшегося ни на один день наступления в тылу их полка было сосредоточено русских пленных солдат и офицеров значительно больше, чем численный состав наступавших на данном участке фронта войск. Больше в несколько раз, и с этим нужно было что-то делать.

Гауптман Кранке не знал бы об этой проблеме, если бы его родной брат не служил в штабе дивизии. Брат и определил его в сопровождение колонн пленных в места их концентрационного содержания, сняв с должности в полевом моторизированном полку.

Фридрих Кранке был очень начитанным и образованным немцем. Даже среди офицеров мало кто мог читать наизусть Гете, Шиллера. А он мог. Его богатое воображение в сочетании с изумительной памятью всегда выделяло его среди равных. Он пользовался этим, особенно когда покорял сердца женщин. В этом он был специалист высочайшего класса. Он привык к лидирующему положению в своем пусть не слишком большом кругу, и теперь, когда он был призван отдать долг великому фюреру, когда он, надев серую шинель и взяв в руки парабеллум, стал таким же, как все, это его совсем не устраивало. Он был разочарован и искал возможность изменить это положение.

И это произошло, его брат помог этому свершиться. Он стал главным, стал вершителем судеб тысяч людей, идущих этой нескончаемой колонной. Для него открылись новые возможности, он мог удовлетворять все свои самые фантастические желания. Его изобретательность просто не знала границ. Будучи человеком, по его собственному глубочайшему убеждению, добрым, он не желал гибели людей, но это не относилось к этим бредущим, как стадо, безликим серым существам. Это были уже не люди, они были не совсем люди и раньше. Теперь же они были не люди, по мнению Кранке, по трем причинам: первая — они не были представителями высшей арийской расы, во-вторых — за кусок хлеба они предавали своих командиров, в-третьих — они вели себя как животные, как рабы, трясущиеся за свою никчемную жизнь. Ничего, кроме презрения, он к ним не испытывал. Ненависти просто не было, они ничего плохого ему не сделали, да и не могли сделать. Там, на фронте, они были плохими солдатами, здесь, в плену, они вообще стали ничем. Среди этой массы редко, очень редко, он видел осмысленные взгляды, и тогда, по его приказу, этих пленных приводили к нему. Он не знал русского языка и пользовался услугами переводчика, его беседы с пленными обычно заканчивались расстрелом. Иногда пленных возвращали в колонну, но это случалось редко, поскольку в данном случае в той дуэли, которую устраивал Кранке, должен был победить пленный. Причем единственным судьей этого соревнования был сам Кранке. Только переводчик был свидетелем его побед или, очень редко, поражений. Им был фольксдойче из Риги ефрейтор Пауль Рунге, проверенный и преданный гауптману Кранке человек. Рунге целиком и полностью разделял взгляды своего начальника и, естественно, присутствуя на этих «беседах», вел себя соответственно.