– Простите, а чем лечитесь, скажем, от гриппа?

– Луком, чем еще? Мелко покрошу и ем, когда с водой, когда с медом, а то и просто один.

– У вас на всех фотографиях красивая фигура, даже после родов, вы что-то делали специально?

– Тоже мне арихметика. Стакан колодезной воды натощак – и у тебя такая же будет, а то и лучше.

– Не могу не спросить, вы к зубному врачу обратились первый раз в шестьдесят лет. Неужели вас до этого зубы не беспокоили?

– Беспокоили. Задний верхний мне в тридцать лет хозяин выдрал, ударилась об косяк, раскололся, стал болеть. Этот, сбоку внизу, как его там, я его выбила еще в восемнадцать, когда в погребе на бочку упала. А остальные были на местах, где им и положено. Я ведь каждый вечер их растительным маслом полоскала, пока оно не загустевало. Все так делали. Спроси хоть у кого.

– Маслом? Каким?

– Какое было под рукой. Подсолнечное, рапсовое, лампадное…

…Прощаемся. Я спрашиваю снова о счастье.

Она отвечает:

– Счастье, когда все живы и здоровы.

– Лукерья Алексеевна, а есть ли у вас заветное желание?

– Желаю, прямо очень, чтобы солнце выглянуло хоть ненадолго, а то с утра одни тучи, не надо сейчас дождя. Ты… это… будешь мимо проезжать, заходи.

Это интервью с югорским старожилом Ефимом Куимовым записано двенадцать лет назад, а в 2008 году мне за него дали премию «Патриот России».

– Мои родители – коренные сибиряки, как и все тут кругом. Отец происходил из беднейшей семьи, – говорит мой собеседник Ефим, которому лет, как сказала его родственница, «чуть больше ста». Но спросить напрямую, сколько, никто не решается, уж больно характер у него суров. «Нравом он – в позапрошлом веке. Лишнего не спросишь, все, как по струночке, ходим, но технику осваивает быстро. Когда за пенсию или там зарплату пластиковые карточки ввели, первый их освоил, а потом уж учил детей, внуков, правнуков… и Интернету тоже. Вон, видите, мобильник у него из кармана торчит. И не простой, а с «наворотами».

В разговоре Ефим демонстрирует отличную память. Рассказывает:

– Отец мой в молодости батрачил. В летнее время ловил в стрелковой артели неводом рыбу. А зимой пилил в лесу пароходные дрова.

В 1885 году по рекомендации принят на должность лесообрезчика Самаровской волости тобольским лесничим Дуниным-Черкавичем.

Отец, – с достоинством произносит Ефим, – принимал активное участие в обследовании лесов, занимался рыболовством, семья-то была девять душ, а на жалованье – двадцать целковых – прокормить такую ораву немыслимо, поэтому вели свое небольшое хозяйство: две лошади и коровенка.

Выловленную рыбу продавали местным купцам. Мать воспитывала детей и делала все по хозяйству. Так продолжалось вплоть до революции.

Отец часто рассказывал о своей прошлой горькой жизни при самодержавии, а когда немного выпьет, и плакал. Да что там плакал, волком выл. Кто б знал тогда, что дальше будет хуже. Потому мой наказ всем – не гневите Бога, а благодарите за каждый день!

Лесообрезчиком он проработал без смены тридцать девять лет. По слабости здоровья потом ушел в отставку.

Моя юность прошла в большом труде. Был я призван в царскую армию восьмого февраля семнадцатого года, зачислен служить в Тюмень, в тридцать пятый запасной полк. После Октябрьской революции этот полк распустили. Кто постарше, разошлись по домам, кто куда, многие молодые моего возраста, в том числе и я, были реорганизованы в отряды Красной гвардии и направлены в Глазов бывшей Вятской губернии. В восемнадцатом году, как помнится, меня зачислили в пятьдесят первую Уральскую дивизию под командой Блюхера, воевал против Колчака. А в девятнадцатом году, в июне, фронт в этом направлении Колчака лопнул, его части спешно отступали, чем дальше, тем быстрее бежали белые, бежали на восток, а куда еще?

К исходу года под напором Красной армии фронт окончательно распался вблизи Иркутска.

Но до Иркутска мне его преследовать не пришлось – я заболел тифом и лежал в Красноярске в госпитале. Помер бы давно, да попался сердобольный санитар – одарил меня серебряной ложкой, стопроцентное серебро, видать, еще с демидовских припасов, и наказал: «Ешь только из нее, и жить сто лет будешь, если, конечно, не удушегубит кто специально». Я до сих пор хлебаю только из нее, дивная ложка оказалась, все хвори стороной обошли, возраста не вижу.

После выздоровления меня отправили в свою часть, пятьдесят первую дивизию. Это было начало мая двадцать четвертого года. После переформировки и пополнения со станции Усолье наша дивизия, в том числе и я, спешно была отправлена на юг, на врангелевский фронт, под Каховку. Я участвовал в форсировании Днепра и взятии Каховки, где создавался крепкий плацдарм. После отражения двух крупных контрнаступлений Врангеля на этот плацдарм в октябре того же года Красная армия перешла в решительное наступление, сломила его оборону, и в обход по Сивашу взяли неприступный Перекоп. Его погнали из Крыма. В результате за десять дней очистили весь Крым и взяли без боя Севастополь. Это было в конце ноября двадцатого года. В этих боях дважды был легко ранен, обошлось без госпиталя. Хотя и война Гражданская окончилась почти.

Весь двадцать первый год принимал активное участие в вылавливании разбежавшихся по лесам разных банд. Махно, Заболотного, Хмара и других, сейчас уж и не упомню, извиняйте. После ликвидации указанных банд я демобилизовался домой и приехал в начале двадцать второго года. За это время половины семьи не было: две сестры померли от тифа, две вышли замуж. А я как огурчик!

С двадцать пятого года я начал самостоятельно работать в лесничестве. А когда организовался учлесхоз, назначили старшим десятником. Выучился на ускоренных курсах, стал прорабом, вот в этом качестве принимал личное участие в отыскании места под будущий город Ханты-Мансийск и первый в дремучей тайге построил пять домов.

Написал труд о развитии лесной промышленности за шестьдесят лет. Изложил, как было, ведь происходило все на моих глазах.

Считаю своим долгом и намерен, пока позволяют здоровье и силы, также активно работать на общественной работе и дальше на благо Родины, раньше часть денег перечислял в Фонд мира, теперь отдаю детским приютам. Так надо. За милосердие Господь дни продлевает.

Он внезапно замолкает. Хочется спросить его о чем-то важном, но его биографию я выучила перед беседой, он давно слывет человеком-легендой. И все же я решаюсь задать вопрос.

– У вас удивительная судьба. А что вы посоветуете своим правнукам?

– Читать больше философских трудов. Скорбно за старшего курсовые работы писать, мышление у него, видите ли, техническое…

Я снова интересуюсь:

– Ефим, двадцатый век был очень неспокойным, за веру преследовали, убивали. А как же вы пронесли ее через всю жизнь?

– С молитвой. С непрестанной молитвой. Я всегда был готов за Христа пойти в тюрьму или на смерть. Под лавкой узелок хранил с вещами на тот случай, если придут за мной, но вот Господь не сподобил. Стало быть, так надо. Пути Господни неисповедимы…