Тут я спохватился, что обещал публике уничтожить всю бюрократическую рать. Приняв позу опытного агронома, ищущего в саженцах изъяны прививки, проведенной малограмотными студентами, я воодушевленно, без риска огорчить самого себя, скомандовал:

— Всех гаишников, строительных инспекторов, проверяющих Роспотребнадзора, весь судейский корпус, миграционных службистов, врачей санитарного ведомства, всех участковых, пожарных, думцев и сенаторов, а заодно журналистов опустить в состоянии паралича в сточную канаву, чтобы не выползли. Уничтожить, сразить их насмерть укусом скорпиона, отправить на клад-би-ще!

— Ура! Ура! Браво! Наконец! С бюрократами покончено! — завопила, затрещала толпа.

Впрочем, эту публику я тоже в последнее время недолюбливал. И в какой-то момент мелькнуло даже: не послать ли ее по тому же адресу? Но вдруг сквозь гул благодарности до слуха долетел перестук колес. Этот настойчивый звук отвлек меня, и я, уже совершенно очнувшись, оказался лежащим с подтянутыми к подбородку ногами на койке в своем купе. Приступы, назойливо донимавшие меня давеча, окончательно исчезли. Мир воображения рухнул. Зашевелилась глубокая обида на себя. Ведь я всегда предпочитал грезы взбалмошного сознания осязаемой действительности, потому что никакая телесная боль не была способна тронуть завороженную опием душу…

Было светло, но соседи спали. На верхней полке даже гулко похрапывали. Я малодушно глянул в окно на унылый, знакомый пейзаж: жидкий придорожный лес, устланный саранкой, — цветком, похожим на лилию, — и тут же почувствовал на зубах вкус выкопанного корня, что обострило воспоминание о маковой головке. Впрочем, моя мысль сразу оборвалась, и я заметил путевой столбик — 1463. В этот момент я уже окончательно пришел в себя. «До Кана еще 1376 километров», — мелькнуло в моей голове. Я похвалил себя за способности к молниеносному счету. Потом мне пришло на ум, что именно ложки молотого мака, их постоянное сложение и умножение, озабоченность, что их не хватит, или настороженность — не переборщить бы, чтобы не впасть в кому, стали постоянным стимулом к арифметическим действиям. Приходилось все время считать, сколько я выпил, какой срок прошел после очередной порции и насколько этого божественного цветка хватит, регулярно вести подробную опись остатков. И все эти цифры держать в голове.

Как-то незаметно и чрезвычайно быстро я опять впал в состояние ожидания очередной порции этого самого. Воображение тускнело, память перестала пульсировать воспоминаниями, а разум угасал. Надо было освежиться, взбодриться, всколыхнуть себя фантасмагориями. Без них жить уже совершенно невозможно. Нисколько не медля, я торопливо съел пять ложек молотой маковой головки, закусил печеньем, лежащим на блюдце, запил холодным чаем, видимо, оставленным проводником, и, плюхнувшись на жидкую подушку, закрылся простыней в ожидании прихода. «Сейчас кукнар откроется быстрее, мучное изделие стимулирует пищеварение», — подумал я, закрыв глаза.

Довольно быстро залп распада опия воспалил сознание, и разум стал обволакиваться восторгом. Но тут на меня нашло некое оскорбляющее наваждение. Я несколько раз чертыхнулся в надежде, что оно исчезнет. Потом кулаком постучал по голове, уверяя себя, что смогу выбить из нее всю эту дурь. Но эффекта не последовало. Тогда я стал щипать и кусать сам себя, думая, что боль переключит мозги на другие видения. В какой-то момент я даже заорал что есть сил и повторил этот дикий рев несколько раз. Но нет, ничего не получалось, ничего не помогало.

Жуткая картина неотступно стояла перед глазами, липла ко мне, словно банный лист к намыленному телу. Другой бы порадовался такому соблазну, но я негодовал. Однако поделать ничего не мог и все больше погружался в разыгравшиеся сексуальные чувства.

А представилось мне, что я лобызаю пышные груди некой едва знакомой девицы. Дело в том, что я никогда не держал в памяти лица женщин. Может, она была вовсе не знакомая, а одна из тех, кого конструируют на компьютере и потом вывешивают на рекламных щитах. Но не столько это раздражало меня, сколько моя неспособность обуздать низменную похоть. Меня все больше влекло к грудям этой женщины, а может, даже какого-то фантома, призрака. Я погружался в нее глубже, чем в воспаленный опийный мир. Ласкал ее со сладостным наслаждением, с каким еще не решался прижимать к сердцу желтые маковые головки. Я упивался ее сосками самозабвенно, отрешенней, чем чайными ложками бронзового кукнара. Удовольствие от аромата этих сказочных выпуклостей переполняло меня несравненно значительней, чем от волшебных запахов молочка опийного мака. Я тонул в омуте невиданных ощущений. Вот что меня изумляло, вот от чего я бесился: женская грудь очаровывала меня несравненно больше, чем опиаты, ставшие для меня основным смыслом жизни. Необъяснимой силой она тянула меня дальше и дальше, отменяя нашу взаимопредназначенность.

Нет! Нет! Я никак не мог себе такое позволить! Чтобы Петр Парфенчиков изменил своему великому спасителю? Никогда! Лучше наложить на себя руки, не существовать вообще, чем пережить подобное вероломство от собственного организма. Видимо, я был сам не свой от сильного опьянения. Но совершенно неожиданно стал упиваться своим страданием, и чем больше мучили меня эротические чувства, тем меньше я был способен им сопротивляться.

Подчинившись рассудку, все же силком проглотил несколько ложек молотого мака, допил холодный чай, после чего скрючился на полке и наглухо закрыл голову простыней. Почти тут же меня стало крутить, как на карусели. Скорость вращения стремительно увеличивалась. Я чувствовал себя то ли тестом, то ли биомассой, пузырившейся в чане, за которой я почему-то мог наблюдать с верхнего агрегата, причем глаз у меня походил на слабо ввинченный болт.

“Что за странности? — удивился я. — Чепуха какая-то”. В этот момент все как-то неожиданно исчезло и я превратился в загорелую, покрытую мелкими капельками пота, женскую грудь, которую давеча с таким упоением целовал. Мой маленький пенис стал соском, из которого тонкой струйкой вытекало похожее на сперму молочко опийного мака. Сердце взволнованно застучало — так и хотелось быстро слизнуть эту жидкость, но, к несчастью, язык у меня напрочь исчез. Я было подумал втянуть в себя эту соблазнительную жидкость носом, но и он пропал. Да и сам Петр Петрович перевоплотился и выглядел совсем нелепо. Как же было объяснить самому себе, почему вдруг я стал сиськой, из которой вытекала волнующее сознание вещество? Какая жалость, — думал я с горечью. — Надо же было соблазниться эротикой, чтобы превратиться в ее атрибут! Видимо, во всем виновата передозировка… Да-да, хватил лишка! Мак крепенький, извращает разум, заполняет химерами сознание! Ничем другим такую метаморфозу объяснить невозможно… Я забеспокоился, не начнутся ли, как иногда прежде, мучительные приступы рвоты. Горьковатый комок в горле усиливал это предчувствие. Глаза у меня от сдерживаемых спазмов выкатывались из орбит и, казалось, словно пластиковые шарики, скатывались под койку. Чтобы побороть страх, ничего не видеть, не слышать, не чувствовать и не ждать, я повернулся к стенке и в смятении крепко зажмурил глаза. Будто обман зрения мог спасти меня от дурного предчувствия. Откуда такая идея пришла мне в голову? Безобразно глупо же!

Впрочем, я все же забылся, видимо, нега прочно обволокла все мои органы. Сны, наваждения, мысли оставили мой мозг. На какое-то время я совершенно потерял себя. “Энергия заканчивается!” — подумал я. Моя фигурка скомкалась, и я провалился в небытие…