собирать опий, налёты хунхузов участятся, станут чаще и тревоги. ЧОНовцам нужно всегда быть наготове.

Предостережение командира имело успех. С этих пор все, приходя в клуб, кроме винтовок, приносили с собой и подходящую обувь и, кроме платьев, надевали какие-нибудь тёмные жакеты. Правда, таких тревог было ещё две, да и при них девушек-ЧОНовцев оставляли в клубе — в резерве.

В первых числах сентября вся Советская Россия, в том числе, конечно, и Шкотово, праздновали очередную годовщину МЮДа, то есть Международного юношеского дня. Комсомольцы наметили в этот день провести торжественное собрание в клубе, сделать доклад, попеть революционные песни и поставить какую-нибудь пьесу, но так как подходящей пьесы не нашлось, да и времени на подготовку оставалось мало, решили закончить вечер танцами и играми. Встал вопрос о докладчике. Алёшкин предложил сделать доклад кому-нибудь из учителей, но те сговорились, и чтобы отомстить Борису за те «унижения», которым им пришлось подвергнуться во время описанной нами тревоги, потребовали, чтобы докладчиком был именно он. Причём они ссылались на то, что скоро должны разъехаться по своим сёлам и, мол, комсомольцам Шкотово надо самим приучаться делать доклады.

Никогда до сих пор Борису Алёшкину не приходилось делать докладов, да ещё в клубе, куда соберутся и учителя, и служащие, да почти вся молодёжь села. Но сколько он ни отказывался, большинством голосов на собрании доклад поручили сделать ему. Даже его самые близкие друзья голосовали за него: боясь, как бы не пришлось делать доклад кому-нибудь из них, конечно, с радостью поддержали предложение учительниц.

Боря умел довольно хорошо рассказывать содержание прочитанного им в книгах, всегда толково отвечал на уроках, но докладов ему делать не приходилось, он даже не знал, как взяться за подготовку к нему. А времени оставалось очень мало — всего три дня. Пересилив гордость, поймав как-то в клубе уже готовившуюся к отъезду Милку Пашкевич, Борис попросил её помочь подготовиться к докладу. Он знал, что она в комсомоле уже второй год и что ей уже приходилось делать доклады на собраниях для жителей села Угловки.

Мила, польщённая доверием парнишки, забыла свою обиду и с самым горячим участием принялась за его подготовку к докладу. Она достала где-то брошюру, в которой рассказывалось, как развивалось международное юношеское движение и как в России был организован комсомол, объяснила, как надо составить конспект и как им следует пользоваться при докладе.

Пользуясь советами своей наставницы, Борис написал конспект, переписав в него чуть ли не всю прочитанную им брошюру и перечитав его несколько раз, и уже считал, что к докладу он готов.

Вечером в день праздника в клубе собралось довольно много народу, правда, в основном это были служащие, учителя, красноармейцы и несколько сельских парней и девушек. Но когда Борис выглянул из-за занавеса и увидел эту толпу народа, заполнившую почти все скамейки зала, его душа ушла в пятки. Он был готов позорно убежать из клуба, тем более что в первом ряду вместе с другими учителями он заметил маму, пришедшую послушать публичное выступление сына, а рядом с ней — перешёптывающихся и пересмеивающихся его друзей-врагов, молодых учительниц, постоянных насмешниц: Михайлову, Медведь и Сачёк.

Яков Матвеевич в клуб не пришёл, он оставался дома с малышами. В последнее время домоседничать вечерами ему приходилось всё чаще и чаще: жена заканчивала курсы, сдавала вместе с остальными курсантами нечто вроде экзаменов, а старший сын почти каждый вечер проводил в клубе, на каком-нибудь комсомольском собрании или участвуя в каком-нибудь мероприятии, проводимом ячейкой. По утрам же сын занимался английским языком, так что и днём отцу часто приходилось его подменять.

Нельзя сказать, чтобы такое вынужденное сидение дома доставляло ему особое удовольствие, работа требовала его присутствия. Выручало только то, что служебное помещение — военкомат — находилось в том же доме, где жили Алёшкины, и потому Яков Матвеевич, оставив малышей под присмотром Люси, которой уже было 10 лет, лишь иногда прибегал посмотреть на то, чем они занимаются, а сам работал в своём кабинете.

Перед докладом, в ожидании подхода большого количества народа, комсомольцы совместно с учителями пропели несколько песен, в том числе: «Как родная меня мать провожала», «Ты моряк, красивый сам собою», «Ведь от тайги до британских морей…» и другие.

Но вот Володька Кочергин, избранный на последнем собрании секретарём ячейки (его уже перевели в члены РКСМ) вместо уезжавшей Людмилы Пашкевич, сказал, что пора открывать торжественное собрание, его поддержал и Шунайлов, и Людмила, бывшие на сцене. А за кулисами, не находя себе места, бегал злополучный докладчик. Перед открытием занавеса Милка подошла к Боре и, погладив его по щеке, сказала:

— Да не волнуйся ты так, ведь брошюру прочитал, конспект написал, что-нибудь скажешь!

В это время кто-то из комсомольцев раздвинул занавес. За столом, покрытым куском красного кумача, на стульях уселись Шунайлов и Пашкевич, а Кочергин встал и сказал:

— Торжественное собрание, посвящённое Международному юношескому дню, считаю открытым! Предлагаю спеть «Интернационал».

Когда окончилось пение, Володька продолжил:

— Слово для доклада о Международном юношеском дне предоставляется комсомольцу, товарищу Алёшкину.

После этих слов Борис вышел на сцену, подошёл к тумбочке, тоже покрытой красной материей и громко называемой трибуной, положил на неё свой конспект, и тут началась его пытка. Вначале он пытался говорить те фразы, которые запомнил при чтении брошюры наизусть, затем заглядывал в конспект и с ужасом убеждался, что он эти фразы переврал или сказал совсем не в том месте, где это было нужно. Он возвращался назад, тянул слова, листал свою злосчастную тетрадку с конспектом, снова повторял сказанное. Одним словом, это был не доклад, а какая-то мешанина из отдельных фраз и цитат.

Людмила Пашкевич, видя, как проваливается её подопечный, покраснела до ушей; слушатели, в особенности учителя, сочувственно улыбались, перешёптывались, переглядывались, а Борис, чувствуя, что доклад у него не получился, совсем растерялся. Он готов был провалиться сквозь сцену, сквозь пол этого проклятого клуба и куда-нибудь исчезнуть, однако он видел, что не сказал и половины того, что у него было записано в конспекте, и потому продолжал мямлить и тянуть дальше. Наконец, он дошёл до такого состояния, что уже просто готов был замолчать.

И вдруг из зала раздался знакомый голос:

— Борис! Да брось ты свою тетрадку, брось молоть эту чепуху, возьми и расскажи людям по-простому своими словами всё, что ты знаешь про Международный юношеский день и про комсомол. И больше ничего не надо. Ну, а если ты чего-нибудь и недоскажешь, так мы тебя поправим, дополним.

Это сказал Надеждин, он уже